Глава 6.2
Джокер

Голову словно сжали в тисках – боль возникла яркой точкой, разрастаясь, разливаясь по телу чернильным пятном. Разум помер на несколько тягучих мгновений – ни единой мысли, ни единой эмоции, лишь кристальная чистота, которой, должно быть, обладает открытый космос. Качнулся, но устоял на ногах. Размытый дождём город перед глазами – самая окраина, где раньше ночами было опасно ходить, если ты не являлся охотником на охотников.

Как, чёрт возьми, я сюда попал?!

Моргнул. На несколько секунд прикрыл глаза. Я помнил: жертву, чей терпкий вкус ещё ощущался на кончике языка, величественные залы Сан-Марко, осквернённые мной, наследником той эпохи, смертных, марающих своим праздным, ленивым любопытством стены храма, до мельчайших подробностей путь в Венецию, проделанный в сгущавшемся мареве южных сумерек. И я совершенно не знал, почему вышел из собора, бросив там трапезу, а главное, как оказался здесь — мысли казались склеенной наспех киноплёнкой. Мне не надо было даже себя осматривать — меня кто-то хорошенько потрепал; у меня ныли кости — с большой долей вероятности их ломали. Ощущения как после трудной схватки, вот только разум не хранил в себе то, что испытало тело. Никогда в жизни я не был столь озадачен — так, должно быть, чувствует себя атеист, перед которым явился архангел Михаил. Невозможно вернуться по следу собственного запаха — его, как и все прочие, смыл дождь.

Чертовщина.

Вопросы. Кружево разнообразных гипотез, не имевших под собой никакого основания — я не знал существ, способных заставить пьющего кровь забывать. Память наша до отвратительности точная и ёмкая, впитывая каждое мгновение вечности — отпустить прошлое было для нас невозможно, от этого и действовали так разрушительно сильные потрясения. Я не чуял ни одного себе подобного в Венеции — мне понадобилось немного времени, чтобы обойти её всю. Я был единственным бессмертным в этом городе — осечки исключены, однако не удавалось объяснить разрыв во времени — бесследно пропали сорок две минуты моей жизни. Неизвестный сработал потрясающе чисто. Я обязан был доложить о случившемся, как только вернусь в Вольтерру. Вероятно, соблазн не делать этого будет сложно побороть — не исключено, что я не стану ему сопротивляться. Несложный моральный выбор.
В замок я возвратился засветло, оставшись незамеченным — не слишком трудная для меня задача; не стоило давать лишнего повода для разговоров. Мой вид был... не особенно презентабельным — меня искупали в луже, потрепали и нанесли поражение. Не скажу, что честь моя была задета или ранена — скорее я ощущал некоторую досаду; много лет назад мне довелось научиться самому главному искусству — умению проигрывать. Меня, конечно, кто-то умудрился обвести вокруг пальца, и я по всем правилам должен был испытывать холодную ярость — она зимней стужей тлела внутри. И всё же... эмоции. Пустое. Они мешают расчётам, вносят в них ошибки, поэтому и не стоят внимания. Нет, я не желал быть абсолютно бесстрастным — подобные стремления приемлемы лишь для юнцов, не знающих жизни и не умеющих ещё находить удовольствия в собственных пороках; существа же зрелые легко впадают в зависимость от ощущений, забывая, что разум должен всегда быть подобен стали, пролежавшей на морозе.
Сегодня у меня не было настроения выходить из своих покоев; я собирался хорошенько обдумать происходящее, иными словами в полной мере предаться праздности и лени.

Любой пьющий кровь скажет вам о различии людей не только по аромату, который никогда не повторяется, но ещё и по ритму сердца — он не настолько индивидуален, как флёр запаха, однако свидетель надёжный. И эта неотъемлемая, как сама жизнь, песнь может дать не меньше информации, чем шлейф феромонов. Пульс, что я слышал сейчас, выдавал тщательно сдерживаемое волнение; кровь перегоняло маленькое сердечко — ему суждено было бы стать болезненным и слабым, принадлежи оно человеку. Я встряхнулся, словно собака, вылезшая из воды — мне не хотелось утруждать себя вытираться полотенцем. Я совершенно не спешил и открыл дверь как раз тогда, когда девушка за ней собиралась уходить.

— Заходи, пташка. Сегодня я не кусаюсь.
— Я лишь хотела вернуть твой плащ, — проговорила она, обернувшись и невольно отступив назад. Почти выронила аккуратно сложенную серую ткань из рук — Линнет держала плащ столь бережно, точно он не из тонкой шерсти, а из тяжёлой парчи. Он был ей дорог — меня же одарили явно неодобрительным, строгим взглядом, заставив довольно оскалиться в ответ. Девушка походила на лесного зверька, застывшего перед капканом и не решавшегося взять приманку. Я, привалившись к дверному косяку и сложив руки на груди, молча продолжил смотреть на неё.

— Я, кажется, помешала тебе, — наконец, произнесла Линнет, протянув мне плащ, который я не спешил принять. Вопросительно приподнял бровь. Она опустила взгляд в пол и очень тихо, без тени эмоций добавила: — Ты, наверное, не один.

Я без особого труда схватил её за запястье и втянул в кабинет. Дверь мягко, словно стесняясь, хлопнула.

— Теперь — да. Не могу сказать, что сегодняшняя ночь была приятной, но определённо мне нравится твоя ревность.
— Я не ревную.
– А я бы ревновал. – Мой голос опустился до шипящего шёпота: – И страшно ревновал.

Линнет воззрилась на меня в полном удивлении; язвительный ответ был готов сорваться с её языка, но она сочла за лучшее промолчать, гордо вскинув голову и чуточку прищурившись – на лице появилось взрослое, сдержанное выражение, сковавшее тонкие черты холодом. Я невольно удовлетворённо улыбнулся. Будь она старше… Но она станет старше.

– Сколько ты уже прожила? – решил устранить я досадный пробел.
– Ты выпустишь меня, Деметрий? – она не решилась положить плащ на стол, усеянный, словно палой листвой, бумагами, и бережно опустила его на кресло. Не подошла ко мне, но и не отступила, выдерживая дистанцию, как если бы находилась в одной комнате с ядовитой змеёй.

– Вон окно, пташка, – короткая усмешка. – Так сколько?
– Ты не спрашивал раньше.
– Я посчитал это маловажным, сейчас же мне любопытно.
– Я должна удовлетворять твоё любопытство по любому возникшему вопросу?

– Не считаешь, что дружба подразумевает определённое доверие? Я лишь хочу больше знать, потому что до сих пор не получил всех ответов. – Неопределённый жест рукой. – Некий минимум, который позволит мне доверять тебе.
Она смерила меня долгим непроницаемым взглядом, и я поймал себя на мысли, что её вовсе не стоит далеко отпускать от себя – за время, что мы не видимся, Линнет восстанавливает бреши в своей броне и со старательностью муравья возводит новые стены. Вероятно, ей очень хотелось мне довериться – безусловно, разум не давал пташке сделать такой опрометчивый шаг. Играть на чужом одиночестве, конечно, не слишком правильно – если брать в расчёт мораль и этику; подобные мелочи интересовали меня столь же сильно, как песок в пустыне.

– Мне нечего поставить против твоей тысячи и тридцати шести – через пару месяцев я отпраздную только двадцатый день рождения.

– Я считал тебя старше, – произнёс я, стараясь, чтобы обертоны моего голоса не выдали удивления. Полукровки быстро росли и так же быстро взрослели, обучаясь с небывалой скоростью; но ум никогда не равнялся мудрости и не мог найти отражения во взгляде. Линнет была во многом наивна и неопытна – теперь я понимал причины, но взор её, чересчур далёкий и нездешний, не вязался с возрастом.

– Я не ребёнок.
Я выпью твою юность до капли.
– Я вижу.

Лёгкий румянец коснулся её щёк, и пташка обняла себя руками, словно защищаясь от моего взгляда. Мне совершенно это не нравилось. Она отрицала отношения со своим наставником, но застудить женщину до того состояния, когда любой другой не мил, мог только мужчина. Вопрос доверия. Я проникался к нему всё большей антипатией – пожалуй, даже чересчур сильной.

– Мне не уговорить тебя остаться? Ненадолго.

Интонация моего голоса заставила её вскинуть голову и одарить меня долгим молчаливым взглядом. Неуютное чувство – мне хотелось щуриться, как от яркого света.

– Одно условие, – медленно выговорила она. – Мы никогда больше не вернёмся к вчерашнему разговору.
– Прячешь голову в песок, пташка? – язык скользнул по губам. – А ведь ты могла бы, образно выражаясь, схватить меня за жабры.

– Ты мне не нужен, – её голос едва заметно дрогнул лишь на последнем слоге, а взгляд не растерял решимости. Я не мог ответить с полной уверенностью, кого из нас двоих она пыталась убедить.

– От твоего тона можно замёрзнуть. – Я в мгновение ока оказался у неё за спиной и легонько взъерошил ей волосы, а после прикоснулся губами к макушке. – Добрая милая девочка. Я почти верю тебе.
– Почти?

– С возрастом твоя ложь станет более убедительной, или же ты пойдёшь по иному пути, куда более сложному, и позволишь себе быть честной. – Я взглянул на искажённое, слабое отражение в стекле дверцы книжного шкафа; рядом со мной Линнет казалась совсем юной, а я с ней смотрелся несколько старше своих лет. Она бы могла сойти мне за дочь, ведь моей собственной было пятнадцать, когда меня коснулась вечность. Я не заводил подобных романов – под молодой мордашкой скрывались либо прожитые века, либо опыт. Женщины же её возраста редко имели хоть какой-то вкус – так нераскрывшийся бутон несёт лишь бледное подобие запаха распустившегося цветка. Невинность никогда не вызывала во мне уважения, и всё же бесполезным сожалениям не суждено было оставить истлевшей души.

– Тебя что-то тревожит, Деметрий?
– Кажется, люди зовут это мифическое чувство совестью, – я совсем непроизвольно скривился. – Но я не уверен.
– В чём же дело сейчас?

– Я собираюсь быть бесчестным, но мне не приносит это удовольствия. У меня чувство, что я в чём-то очень сильно обманулся.

Уголки её губ чуточку приподнялись – видимо, тон мой сделался обиженным, но в голос пташки оставался всё так же мягок, в нём не звучало злорадства:

– И всё равно ты поступишь так, как задумал?

Возможно, она просто не понимала, о чём я веду речь. Если же смысл моих слов был ей ясен, то тогда я не понимал Линнет. Я совсем неосознанно скопировал её позу и тоже склонил голову набок.

– Да.
– Ты избалован, Деметрий.
– Даже не представляешь насколько, – усмешка. – Я совершенно не умею себе отказывать и, если уж быть до конца честным, не понимаю, зачем это нужно.

– Наверное, чтобы не навредить – в первую очередь себе, – теперь уже она улыбалась, нежно и ласково. – Управляй своими страстями или они будут управлять тобой – что-то в этом духе.
Короткий смешок.

– Когда ты доживёшь до моего возраста, такая позиция покажется тебе очень скучной, потому что вдруг не окажется ничего, способного тебя удивить, а привычные удовольствия давно потеряют вкус. Испытание вечностью выдерживают далеко не все. Людям можно завидовать лишь в одном – их жизни коротки, чтобы успеть наскучить. Можешь ли ты себе вообразить существование, представляющее собой одно сплошное вчера? Ловушка времени, – я развёл руками, – самый искусный и изощрённый из всех капканов.

– Мне никогда не говорили ничего подобного, – призналась она, задумчиво глядя на меня. – И если честно, я не смотрела на бессмертие с такого ракурса. Твоё предостережение звучит зловеще.

– Понятие бессмертия весьма условно, милая. Мы все смертны – нет абсолютно неуязвимых существ. Я могу сейчас тебе свернуть шею, а ты можешь коснуться меня – что твоя, что моя вечность оборвутся с одинаковой легкостью, – тон мой сделался назидательным. – О том, что не умирать – не всегда хорошо, стараются умалчивать. Бессмертных проверяют не силой и властью, а временем. Мы не сходим с ума, но разум наш даёт слишком чёткое ощущение стазиса.

– Чем старше становишься, тем сильнее тянет на глупости?
– И тем эти глупости становятся опаснее. В первое своё столетие я был куда осторожнее, чем сейчас. Страсть, когда ты перепробовал всё, что только было можно, наскучивает, а победы не пьянят, пташка, и приедаются.

– Разве не обидно проигрывать?
– Обидно, – я согласно кивнул. – Но если ты не проигрываешь, то и не побеждаешь.

Линнет нахмурилась – прелестная в своём смятении, а потом вдруг широко улыбнулась; всю её словно выхватили из мрака солнечные лучи. Ей совсем расхотелось уходить, а мне – отпускать её. Чувство внутреннего равновесия. Абсолютный баланс. Мне не было спокойно – напротив, я будто замер перед затяжным прыжком с обрыва, собираясь ступить в пустоту. Я не представлял, где окажусь.

– Если я тебя кое о чём попрошу, ты это сделаешь?
Я вскинул бровь, едва приподняв уголки губ в улыбке. Просила она не заискивая и не пытаясь смягчить меня взглядом или интонацией, напротив, была несколько сердита, словно бы знала наверняка, что я откажусь. Ей ужасно не нравилось находиться в зависимом положении.

– Предлагаешь мне кота в мешке?
– Только попрошу застегнуться. Мне неловко, – говоря это, девушка переминалась с ноги на ногу. Пожал плечами и не спеша выполнил просьбу, не спуская с неё глаз. Она ответила мне прямым, открытым взглядом – ни намёка на чувственность, точно я и вовсе не являлся мужчиной. Возможно, и прав был я в своём желании согреть пташку… Я отнюдь не считал себя неотразимым, но всё же обладал достаточной привлекательностью, чтобы получать иные взоры и куда более жаркие поцелуи. Она отрицала отношения со своим наставником, но кто ещё мог так застудить её? Эта часть её жизни интересовала меня особенно сильно – личность Джонатана была объята ореолом тайны, и мне не удавалось взять его след. Ядовитое раздражение. Слабое ощущение боли, точно меня оглушили; я чувствовал себя так, будто забыл нечто важное. Задумчиво почесал кончик носа.

– Ты считаешь меня привлекательным?
– Тебя давно не хвалили, Деметрий? – фыркнула Линнет, и, чуть помедлив, добавила: – Ты красивый, – лишь констатация факта и ничего более, – только очень… взрослый.

– Интуиция ведь подводит меня, и ты совсем не хотела произнести «старый»?
– Ну…
– Маленькое неблагодарное создание, у меня почти нет седых волос! – я почувствовал острую и совершенно алогичную обиду. Она ведь не шутила! Я даже не мог вспомнить, когда меня в последний раз так оскорбляли.

– Ты очень красивый, правда, просто… зрелый. И мне… Постой, почти? – Линнет вытянула шею, но сникла и осеклась, поймав мой взгляд. – Прости. Ты очень грозный, когда сердишься по таким пустякам, – она с трудом сдерживала улыбку. – И у тебя появляются морщинки, когда ты хмуришься.

Я клацнул зубами.
– Иди-ка сюда, моя дорогая.

Мои слова произвели гораздо более сильное впечатление, чем должны были – уголки её губ опустились, а взгляд мгновенно погас. Линнет вся сжалась, точно в ожидании удара. Растерянность. Несколько очевидных, не слишком приятных догадок. Её прошлая жизнь представлялась мне совсем не радужной – с рефлексом забитого и истерзанного зверя реагировала она на простую фразу.

– Не называй меня так.
– Почему же? – мягко.
– Просто не называй меня так, – ни тени эмоций. Я, вытянув ноги, сжал ступнями её лодыжку, не давая отступить. Ожидаемая реакция – девушка едва не отскочила прочь, точно испуганная кошка. – Никогда.
Её взгляд сделался застывшим – в самой глубине глаз плескался ужас; клянусь, сейчас она видела не меня перед собой. Не рычание – недовольное ворчание. Глубокий вдох. Если я прав, она может сознательно прятаться за своим даром. Крайне редкий момент в моём существовании – я желал допустить ошибку. Очень медленно, даже медленнее человека, я выпустил её ногу и наклонился вперёд, положив голову поверх сложенных рук; улыбнулся так, как улыбаются случайно застигнутой птице – ласково и нежно.

– Я не буду спрашивать о причинах.
– Спасибо, – на удивление ровно.
– Я не причиню тебе боли, пташка.

– Я изорву твою душу на части – так это следует понимать? – улыбка, но робкая и неуверенная. Зашипел. Она и не думала мне доверять, и в её словах было чересчур много здравого смысла. Я был уязвлён – в конце концов, мне хотелось хотя бы выглядеть лучше рядом с ней, а ей это, кажется, и не было нужно. Непонимание.
– Если я отвечу, то ты развернёшься и уйдёшь, как и обещала, поэтому оставим этот разговор на будущее. Но я очень постараюсь не причинить тебе новой боли. Помни – я здесь твой единственный друг, – я протянул ей руку открытой ладонью, предлагая выбрать самой. Линнет едва коснулась меня самыми кончиками пальцев – я не мог не помнить, какой была её кожа на ощупь и что мной было испытано. Конечно, я желал большего.

– Ты левша? – в её глазах заискрилось любопытство. – Ты всегда тянешь первой левую руку и её сжимаешь, если чем-то рассержен или недоволен. – Я медленно откинулся на спинку кресла – кажется, за мной наблюдали не менее пристально, чем приходилось наблюдать мне. Сжал руку, поймав её пальцы.

– Был. Сейчас не имеет значения – лишь дань привычке. Это много раз спасало мне жизнь, особенно, когда я научился обращаться с оружием правой рукой почти так же хорошо, как и левой.
Её взор чуточку затуманился – она представляла.

– Я мог бы показать тебе кое-что из прошлого, если бы ты, конечно, согласилась чаще бывать в моём обществе. Я живу целую тысячу лет – представь только, сколько всего в моих силах поведать тебе. Слишком нескромно будет сказать, что я искусный рассказчик, а моему голосу позавидуют барды?

– Совсем нет, – отозвалась она. – Боюсь, змей искушал Еву менее сладким голосом.
– Брось, пташка, я ещё не начинал тебя искушать, – голос мой заискрился солнечными переливами, переплетёнными с едва уловимой чувственной хрипотцой; созвучие той тональности, которая больше всего мне походила и которая – я знал – девушке больше всего нравилась. Румянец, пусть слабый, не заставил себя долго ждать. – Видишь, – я перехватил её руку чуть повыше запястья, ощущая биение крови под кожей. Сама жизнь пела в тонких жилах. – Тебе было бы полезно перенять часть моего опыта, – полагаю, мой взгляд был в достаточной степени откровенным – сердце её забилось на два удара быстрее.

– Какого цвета у тебя были глаза?
Кажется, я неплохо разгонял её демонов, хотя Линнет всё же не до конца оттаяла, иначе бы не дрожала рука в моей ладони. Впрочем, это было непозволительно приятно. Меня сейчас не слишком интересовало произошедшее ночью – спокойствие завладело мной. Я ощущал себя волком после не самой удачной зимней охоты, вернувшимся в тёплое логово.

У меня ещё уйма времени на прочие головоломки.
Всё было так, как того требовалось.
– Синие, словно лёд в самых глубоких горных озёрах. – Я небрежным жестом подвинул на столе часть вещей и похлопал по освободившемуся месту. Линнет качнула головой. Тогда я уже пригласил её сесть к себе на колени, за что был одарен прищуренным взглядом исподлобья. Показал язык. – Я усажу тебя силой и так, как будет больше нравиться мне, – улыбка. Она упрямилась, вызывая недовольство – я не столь много просил, чтобы мне сопротивлялись буквально на каждом шагу. Она всё же присела на край стола, но с явной неохотой. Поза напряжённая, скованная.

– Ты не похож на обладателя синего цвета глаз.
– Не удивляйся, во мне намешано достаточно кровей, чтобы несколько отличаться от других своих соплеменников. Я бастард, отцом которого тоже был бастард – порочный круг крови, в чьём хитросплетении мне не удалось найти своих предков.

– У тебя, наверное, была тяжёлая жизнь.
– Мне многое пришлось отдать, но я и получил не меньше. Как ему жить, решает только человек – если у тебя есть силы, ты поднимешься, когда упадёшь, если же нет – будешь ждать, пока тебя затопчут другие. Выживают самые сильные – слабые же всегда будут чьей-то пищей.

– Звучит жестоко.
– Естественный отбор присутствует и в человеческом обществе – здесь мы недалеко ушли от зверей, – усмешка. – Никому не доверяй, пташка, и никому не открывай своего сердца, опасайся связей и привязанностей – слишком многое они могут забрать. Ты отличаешься от всех нас, Линнет, и если оступишься – тебя растерзают с большим удовольствием. Не позволяй посторонним видеть свою слабость – они обязательно поспешат ею воспользоваться.

– Зачем ты говоришь это напутствие?
– Ты ещё совсем птенец, милая, и твои крылья слабые – горько будет, если их сломают раньше времени.
– Тогда ты должен оберегать меня от себя, – тихо, с оттенком тоски.

Я медленно покачал головой.
– Пока ты не понимаешь меня, Линнет.
– Как и ты – меня.

Пожал плечами – её правда; барьеров между нами было немало, преодоление которых могло стать непосильной задачей. Весьма распространённая глупость, что любовники или супруги, сильно отличающиеся по возрасту и положению, могут хорошо уживаться друг с другом и являть собой гармоничное дополнение партнёра; чаще пропасть оставалась непреодолимой. В неком параллельном мире, наверное, и может овечка стать подругой волку, а львица соединится с орлом, но законы нашего требовали иное. Мы вольны выбирать себе спутников из людей, но человека легко превратить в себе подобного, в отличие от изначально иного создания, даже ощущавшегося чуждым. Кровь не говорила в Линнет; не пробудившись за двадцать лет, она могла не пробудиться вовсе. В ней жил человек – убийство его, медленное вытравление не станет гарантом моего ей принятия, да и мне, может, не удастся признать её равной себе. Кажется, Линнет тоже не романтизировала подобный союз – мезальянс, с какой стороны ни посмотри. Улыбнулся.

Большинство отношений не терпят честности.

Я хотел воспитать её, привить ей те качества, которые желал видеть, отполировать природные задатки. Я хотел превратить её в самое изумительное существо, которое только видело свет – о, если ей достанет силы… Я хотел извратить её ум и душу, выжечь из неё неестественное тепло и ласку, которые не портили, но мешали – позволить прожить гораздо дольше.

И я просто хотел её, пусть целовала она меня без вкуса и прижималась без страсти.

– У тебя здесь побольше порядка, чем в спальне, – пташка сморщила нос. Моя комната была не слишком большой, но в замке и не имелось по-настоящему огромных покоев – мы жили достаточно стеснённо для такого количества бессмертных. В отличие от спальни, интерьер кабинета был откровенно европейским, и беспорядка здесь почти не было – я считал, что вещи лежали на своих местах, даже если покоились на полу.

– Хайди мне как-то сказала, что ей претит находиться в таком хаосе. На это я предложил ей тряпку, – я не стал добавлять, как получил этой тряпкой по лицу. Великое оскорбление! Как лениво, праздно мы жили…

– Здесь хотя бы нет пыли.
– В природе просто не бывает порядка – мы появляемся из хаоса и в нём же исчезаем, к чему тогда нарушать законы жизни?

Ответ не сорвался с её губ – Линнет повернула голову в сторону двери, прислушиваясь; я гораздо раньше неё уловил приближение сородичей. Бездумный жест – пальцы поправили воротник. Если гостья шла навестить меня, то ответ напрашивался сам собой, но я не ощущал себя оскорблённым. Сомнений не осталось. Я поднялся медленно, склонил голову, вряд ли выражая этим жестом покорность. Мне пришли дать лекарство.
– Деметрий? – неуверенно и робко спросила пташка, торопливо поднявшись на ноги и встав лицом к двери.
Тишину не нарушил стук – та, что вошла, не удосуживала себя им; не нужен чёрный, как ночь, плащ для подтверждения царственного, едва ли не божественного положения Чармион – аура власти окружала её, словно небесный свет святую. Пленительно холодная, и взгляд подёрнутых молочной пеленой глаз обжигал не хуже северной метели – она являла собой образец практически идеального воплощения представителя нашей расы. Такие уже не рождались. Улыбнулся – отнюдь не мягко, не скрывая памяти о прошлом; в её власти уничтожить меня по щелчку пальцев, но не всё ли равно? Давно прошли те времена, когда особенно удачливых любовников королев пытались ловить всем царством и вздёрнуть на дыбе.

– Для меня честь видеть тебя, Чармион. Прожитые годы лишь красят тебя.
– Ты всё так же дерзок, Деметрий, – голос её был тих – я никогда не слышал, чтобы она хотя бы шипела или рычала; сладкое, как медовая роса, контральто переливалось подобно снегу на солнце. – Скажи ей, что её желает видеть Маркус, и пусть ведёт себя очень осторожно. Их не оставят одних, но ей не следует быть беспечной, – Чармион не повернула головы в сторону Линнет, не поднимавшей от пола взгляд и не понимающей ничего из нашего разговора. Я только кивнул и передал пташке слова – она и не скрывала своего удивления; в её глазах плескалась не тревога – в них без труда читался страх. – Не заблудишься. Он сам пришёл за тобой. Поспеши – никогда не заставляй тех, кто сильнее, ждать себя.

Она, беспомощно, как выброшенный из гнезда птенец, взглянула на меня, выдавила слабую улыбку и, неуклюже поклонившись Чармион, выпорхнула вон. Студёная печаль облизала кости. Пьющая кровь подняла палец, призывая меня к молчанию – ненужный жест, ибо я и так был заинтригован сверх меры; Маркус слишком редко покидал свои покои, чтобы это стало обыденным делом. Сбивчивое приветствие под стать ускорившемуся в два раза пульсу – очевидно, Старейший пугал девушку сильнее всех других; определённо она боялась Маркуса больше, чем меня. Он один приводил её в состояние, близкое к настоящей панике. Склонил голову набок. Никто не говорил этого вслух, но потерявший свою возлюбленную, он остался заперт в клетке своей памяти и едва ли уделял внимания живущим – тень среди всех других, заложник этих стен. Он был заживо похоронен, и опасно пытаться вызволить его или растревожить – предположить, каков будет исход, не сможет даже провидец. Я не презирал его за слабость и отрешённость – иногда в подёрнутых пеленой времени глазах вспыхивало нечто такое, должно быть, от него прежнего, вселявшее безусловное уважение. Маркус способен укусить даже с оторванной головой.
Его интерес – греческий огонь в хлипком сосуде.

Существо крайне непредсказуемое, он был сейчас с Линнет. Он был с ней – внешне гораздо моложе меня, они могли бы сойти за ровесников. Он был с ней, а я не имел права сказать против хотя бы слово – только наблюдать и слушать.

Невозможным казалось изгнать из мыслей абсурдную ревность, проникающую в меня с дыханием, подобно трупному газу.

– Я не обижу тебя, дитя, – скрипучий атональный голос Маркуса отдавал странноватым горловым шипением; запоздало понял я – то был смех, и удивление моё не знало пределов. – Ты бледна – южное солнце не любит тебя, или тебе, имеющей выбор, вздумалось выбрать глубокую ночь вместо жаркого дня? Цветка под землёй не вырастить – он станет хрупким, растратит все свои цвета, а его лепестки обретут небывалую ломкость. Ну же, прекрати трястись – я обещал своему брату быть… кажется, это называется, «паинькой», – тон мягкий, вкрадчивый. – Смотри, ты уже почти улыбаешься, – всё тише и тише по мере отдаления. – Как видишь, Аро мне не доверяет, – опять полускрип-полушипение, точно ногтями провели по стеклу, которое не разделяли молчаливый страж и моя пташка.

– Я не боюсь вас, древнейший, – запинка. – Ну, если так, немного.
– Зови меня по имени. Я не приказываю тебе – ты вольна уйти в любой момент, тебя за это не осудят, но мне бы не хотелось, чтобы ты тот же час бросилась прочь.

На бесстрастном лице Чармион явственно проступило удивление, оживляя её застывшие, холодные черты; происходящее не вписывалось в заведённый порядок – как солнце, взошедшее с запада. Но кроме изумления ощущал я и другое: неудовольствие, грозящее перерасти в ярость – Линнет ведь и не подумала воспользоваться предложением Маркуса и уйти, как того бы хотел я; мысли, вихрящиеся песчаной бурей – точно ржавчина въедалась в изумительные картины перед моим внутренним взором, разрушая их и превращая в омерзительные до нелепости; глубокое разочарование от случившегося и от пташки в частности – как только мне удалось ей увлечься? Слабые узы, связывающие нас, натянулись, как струны у арфы, готовясь разорваться – я почти слышал протяжный, словно стон, музыкальный вскрик. Я неотрывно смотрел в мутные глаза женщины перед собой. Сгусток, тёмная, вязкая тьма заволокла разум – ах, с какой жестокостью и зверством я изведу пташку. В ней нет никакой ценности. Я помнил, как ещё ребёнком доставал из гнезда галчат и кормил ими кота. Она не пара мне – она просто не может ей быть. Слабость вызывала гадливость, её голос внушал отвращение… Единственная ценность в ней – кровь, да бьющая ключом жизнь. Я сдавался без боя – горько лекарство чужого дара выводило из меня сладкий яд.

Чармион ласково улыбнулась мне – с оттенком торжества, с ощущением полного превосходства и всесильности, и я ответил ей усмешкой.

Безумие, она травила меня ещё сильнее!

Доводы рассудка не имели значения, тысячи причин против потеряли свою значимость. Не скука внутри – пустота, словно из меня безжалостно выдрали кусок чего-то важного, часть тела; глухая тоска смешалась с застарелой, чуждой мне болью. Чувство неправильности. Ледяная, как лесной родник, ярость очищала разум от прочих лживых эмоций, смывала наваждение противного мне таланта. Меня обманывали, а я не желал быть обманутым. Под ногами нет ничего – бездна там и тьма над головой; я просчитался гораздо раньше.

Проигрывал.

Я не верил сам себе. Истлевшая душа становилась пеплом на кончиках пальцев, возрождаясь алчным зверем, в котором мало было прекрасного.

Сколь чудовищно просто.

Может быть, и не та… Голубка для ястреба лишь добыча – его когти не созданы для ласк, только для убийства; рано или поздно белые перья оросятся кровью. Ни манер, ни вкуса, ни цвета!

Но мне было совершенно всё равно.

Чармион опоздала.

Собственный силок, так умело расставленный, затянулся удавкой вокруг шеи, до крови впиваясь в плоть. Я ощутил себя посаженным на цепь волком, который в прыжке, желая порвать ненавистный ошейник, ломает себе хребет. Я был очень близок к этому.

– Насколько я безнадёжен, Чармион? – Странное, глубинное ликование, не имевшее разумных причин, как если бы я выиграл смертельную схватку. Кровь вспенилась, ударив в голову. Я будто перепил крепкого вина.
– Ты не безнадёжен – так сказал Маркус.

Смех – я всё смеялся и не желал останавливаться, глядя, как Чармион становится серьёзнее – откинула каштановые волосы за спину, сложила руки на груди, а лицо её – эта тонкая фарфоровая маска – приняло сосредоточенное, задумчивое выражение. Я извинился за своё поведение, но ничего не стал объяснять.

Она не поверит.

Никто не поверит, что Маркус солгал.

______________________________
[1] речь о Соборе Святой Софии в Стамбуле - бывший патриарший православный собор, впоследствии — мечеть, ныне — музей; всемирно известный памятник византийского зодчества, символ «золотого века» Византии. Официальное название памятника на сегодняшний день Музей Айя-Софья.
[2] Палеологи - последняя и наиболее долговечная династия императоров Византии, правившая на протяжении двух столетий — со времени изгнания Михаилом VIII из Константинополя крестоносцев в 1261 г. до взятия Константинополя турками в 1453 г. . На их гербе - двуглавы орёл, тот самый, что нынче украшает герб России.
[3] речь о Никифоре Палеологе (ум. 18 октября 1081 года, Битва при Диррахии) - первом известном представите династии Палеологов.
[4] Разделяй и властвуй (лат.)
[5] Евгеника (от греч. ευγενες — «породистый») — учение о селекции применительно к человеку, а также о путях улучшения его наследственных свойств. Учение было призвано бороться с явлениями вырождения в человеческом генофонде.