Глава 6.1
Джокер

Я никогда не жаловал Венеции, но сегодня, дождавшись положенного вечера, направился именно в столь ненавистный мной город. Наверное, во мне говорила честь поверженного народа, которому продажные венецианцы не пришли на помощь; не имело ни малейшего значения, что на тот момент я был пьющим кровь больше четырёхсот лет. Я помнил в мельчайших деталях гибель некогда нежно любимого мной Константинополя, истекавшего кровью тысяч своих жителей и задыхавшегося в копоти пожаров. Удовлетворение приносил единственный факт – Запад дорого поплатился за падение последнего щита от голодных до чужих территорий осман. И он платил до сих пор.

Грязные узкие улицы и вечная промозглая сырость. Предел мечтаний особо романтических особ, грезящих побывать в этом, по мнению большинства, розово-жемчужном городе. Я не особенно задумывался, куда иду – есть определённая прелесть в инстинктах, которые вели меня, позволяя оставаться наедине с собой. Убаюканное, усыплённое сознание. Вокруг не осталось людей – были лишь беспокойные жертвы, вздрагивающие как антилопы на водопое, учуявшие льва. Из чувства самолюбия мне не хотелось убивать первого встречного – ужин должен доставлять удовольствие и эстетическое, и вкусовое. Я справедливо считал туристов настоящим бичом любого мало-мальски привлекательного места – стремление большинства казаться более утончённой натурой, чем они есть, вызывало брезгливость. В вечернем небе, ставшем вдруг тёмно-синим, почти чёрным, зарождалась гроза, и первые тяжёлые капли дождя глухо ударялись о пыльные камни старой брусчатки; всполохи молний разрывали плотный полог грузных облаков, нависших над городом. Свинцовые тучи словно истекали кровью, раненные последними, далёкими лучами заходящего солнца. Природа готовилась обрушить свой гнев на головы всех несчастных; я ощущал в воздухе предзнаменование сильного шторма. Стихия. Величественный собор на площади Сан-Марко заставил меня остановиться, отрешённо рассматривая его, удивительно не подходящего этому западному месту, но при этом находящегося в полной гармонии с окружающим. Осколок моего мира. Дежавю. Он был выстроен в классическом строгом стиле византийских церквей с размахом, которому позавидовала Святая София [1]. Колонны различных орденов устремлялись ввысь, поддерживая тяжёлый купол; розовый мрамор ловил последние отблески угасающего дня. Улыбнулся, словно старому другу, золотому императорскому орлу Палеологов [2], держащему в когтистых лапах развёрнутый свиток – я помнил эту гордую птичку на гербовой печати, будущего наместника Месопотамии и прекрасного полководца[3], тогда ещё амбициозного и охочего до авантюр юнца. Его прах давно уж истлел в могиле, а имя затерялось в веках. Мозаика на полу была, конечно, прекрасна, но не могла затмить в моей памяти другой – той, что в мельчайших деталях изображала зверей и являлась едва ли не чудом света. Прошлое и настоящее для меня сейчас сплелись воедино – я не видел бестолковых туристов, силящихся изобразить на лицах что-нибудь, кроме скуки, и скрыть потребительский интерес; в моих ушах звучала другая речь. За моей спиной сильный порыв ветра захлопнул массивные дубовые двери, украшенные искусно сделанным золотым распятьем, и гулкое эхо удара многократно усилилось и протяжно зазвучало где-то высоко под сводами. Строгие лики святых взирали на меня множеством пустых глазниц и огоньками дрожащих в мистической полутьме свеч. Чуточку скривился – смешение прогоркло-сладких ароматов мирра и ладана раздражало меня ещё в человеческой жизни.

Я не выходил, замерев в тени одного из альковов; лишь вспышки молний изредка выхватывали мой силуэт на фоне витражного окна. Туристы портили аппетит – их кислые лица с плохо скрываемой скукой отбивали всякое желание выпить кого-нибудь. Только убить. Хотя, признаться, категория тех, кто строил из себя благопристойных и верующих, была ещё хуже. Прожигая свою жизнь, люди редко задумываются о завтрашнем дне, погрязнув в паутине мелочных проблем, а ведь их век так же короток, как и полёт мотылька. Они многого не позволяют себе, запертые в глупых ограничениях – будь то общественная мораль, совесть или церковные запреты. Уступая собственным желаниям, ты можешь прослыть безнравственным и стать изгоем; следуя чужому, «правильному» мнению, навсегда останешься никем. Едва ли человек понимает, что в ошибках, совершаемых потакая своей природе, есть особая прелесть, и не важно, будет ли это сладость раскаяния или наслаждение воспоминаниями. Глупые правила, абсурдные ограничения, вечное желание стреножить собственную природу лишь порождают сильнейшее противодействие и внутреннее разложение. Строжайшая религия вознесла до вершин Черзаре Борджиа, кровавыми крестовыми походами разносила веру на Восток и свободно позволяла торговать живым товаром. Потрясающая избирательность. Общество бессмертных было куда честнее – мы вели себя в соответствии с нашей сущностью, не отрицая и не пытаясь перекроить её. Большинство из нас даже жили, как и положено хищникам – не убивали больше необходимого минимума и охраняли границы своих владений от посягательств других. Необходимая, разумная жестокость.

Глубокий вздох. Омерзительная мешанина запахов, среди которых был один-единственный аромат, вырвавший меня из омута внутреннего созерцания. Не открывая глаз, я её видел – женщину, ещё молодую, с округлой мягкой фигурой, скрытой простой и неброской одеждой. Она была в нескольких шагах от меня – замерла перед суровым ликом Господа. Робкая свежесть первых лесных цветов, нежный солнечный свет, переплетённые с терпкой сладостью молодого вина. И мёд. Дикий липовый мёд. Она обречена лишь из-за одного этого. Лениво приоткрыл веки, задумавшись о том, что могло привести не знавшее жизни существо в лоно церкви – она сюда пришла действительно молиться. Не красавица, но запоминающаяся.

Священник рассказывал собравшимся вокруг него людям занудную притчу скрипучим старческим голосом; золотистые нити рясы мерцали в отсветах свечей, делая его чем-то неотделимым от всего убранства храма – тем же святым, нарисованным на многочисленных фресках. Хотя скорее горгульей из внешних украшений. А моя добыча неторопливо приближалась ко мне грациозной, царственной походкой, преисполненная скрытого достоинства. Я собирался поступить, как истинный хищник – убить слабейшего. Её мнимые благодетели миру просто не нужны; она особь, не приспособленная к жизни.

Женщина, взглянув на беснующееся небо сквозь витражные окна, прошептала тихую молитву, стоя совсем близко ко мне и до сих пор не замечая меня; я, в свою очередь, попросил у высших сил, чтобы её кровь на вкус оказалась не хуже, чем на запах.

– Я помешал вам или вы – мне? – мой голос выражал достаточную степень дружелюбия и раскаяния. Ещё один шаг ко мне – теперь смертная находилась в слепой зоне видеокамер. Современность учила нас быть изворотливыми.

– В Храме Божьем хватит места всем, – робкая улыбка. – Вы?..

– На улице дождь, – пожал плечами. Её лицо сделалось печальным.

– Не верите.

– Не спешите осуждать меня – всякое моё действие имеет причины, но вы совершенно правы – я не верю и никогда не верил. – Ещё один беглый взгляд по сторонам – место слишком людное, но у меня не было уверенности, что женщина пойдёт за мной; кисловатая примесь страха портила её аромат. Разочарование.

– Почему? – голос её выражал крайнюю степень досады, но смертная не попыталась навязать мне своих идеалов.

– Выслушаете мою исповедь, – почти шёпот. Я отступил дальше в тень, и она, как зачарованный огнём мотылёк, последовала за мной. Возможно, слушая своё чутьё, оплетённая человеческими сказками, женщина ясно видела сверхъестественную составляющую меня. Вероятно, считала творением некогда любимого ангела божьего. Так или иначе, она шла за мной. – В причастии и отпущении грехов я не нуждаюсь.

– Бог может простить многого, если вы искренне раскаиваетесь.

Я нашёл её упрямство очаровательным. Такого интересно превратить в пьющего кровь и наблюдать, как прежние идеалы превращаются в пепел – жажда лишает воли.

– Много ли священников возьмёт на себя смелость отпустить грех убийства? – Потрясённый вздох сорвался с её губ. Мои пальцы сжали хрупкое предплечье. – Самое забавное в другом – заупокойную, которую следовало бы мне заказать во искуплении, без перерыва будут читать не одни сутки. – Я наклонился к её лицу. Смертельная бледность. – Я живой, а тысячи тысяч тех, насытивших мой неуёмный голод, давно уже стали прахом. Где же твой Бог, когда я в его храме? Я создан Тьмой, но Свет мне не страшен. По правде, ни Света, ни Тьмы не существует. – Моего слуха коснулся чей-то короткий хриплый смешок. Вздох боли. Сухой хруст костей. Её сердце неистово билось, но смертная находилась словно под гипнозом, смотря в мои глаза. Полнейшее разочарование. Блеск глаз истинного фанатика – она считала, что Господь прислал меня для подтверждения Его воли. – Вся вера, построенная на страхе перед Господом – лишь спасительная ложь, которой люди хотят оправдать никчёмность своей жизни. Жизнь после смерти достаётся избранным, и за это приходится заплатить высокую цену, – я усмехнулся, наблюдая, как краска сходит с лица женщины. Она не кричала и не пыталась убежать, уже поняв, насколько это будет бессмысленно, только губы её шевелились в беззвучной молитве. – Остальных же, моя прелестная добыча, не ждёт ничего. Скоро ты поймёшь это, – мягко добавил я.

– Нет, – испуганный шёпот. Она походила на птицу, попавшую в силки, но уже обломавшую свои крылья.

– Люди рассматривают смерть как некое спасение, избавление, глупо веря, что у души – этой неуловимой субстанции – есть иное будущее. И каждому воздастся, не так ли?

– У тебя и вовсе нет души, – прошептала женщина, когда я наклонился к её шее, вдыхая аромат, яркий, как молодое вино.

– Действительно. Но ты, как и я, никогда не увидишь Райских врат, – зубы легко взрезали податливую плоть. Всё вокруг померкло, потеряло чёткие очертания; мир раскололся – пьянящая кровь упругой струёй хлынула в горло, согревая тело до кончиков пальцев рук и ног. Предсмертный хрип, заглушённый моей ладонью. Я упивался райским нектаром, каждый глоток дарил ни с чем не сравнимое наслаждение – жизнь жертвы становилась моей, сплетая сейчас нас в единый организм. Вот оно небесное блаженство! Женщина дёрнулась в моих объятиях – объятиях самой Смерти – в глупой попытке спастись, и мои зубы, едва повредившие нежную кожу, с силой впились в её горло. Челюсть сомкнулась. Плоть легко поддавалась, словно масло под горячим ножом. Я намеренно провёл языком по ране, чтобы занести в неё яд, отравляя последние минуты существования. Дурман. Дробь слабого человеческого сердцебиения медленно угасала, распятие выскользнуло из ослабевших и побелевших пальцев, блеснув в свете свечей золотой искрой. Разбуженная жажда погасла лишь на краткий миг. Выпив всё до последней капли, я с некоторой брезгливостью отпихнул от себя бездыханное тело, упавшее на пол с глухим стуком. Остекленевшие и лишённые блеска глаза женщины безмятежно смотрели в потолок, а сама она походила на сломанный и затоптанный цветок. Рана на шее – будто кто-то неумело пытался перерезать её тупым ножом.
Шалость – не грехопадение. Убийство под крышей Храма Божьего – не самый тяжкий мой порок. Кто мог меня покарать? Кто мог меня остановить? Я достал белоснежный платок и промокнул губы, заметив, что несколько ярких капель алели на манжетах.

Хлопок.
Ещё один и ещё.
Аплодисменты?!
Я медленно повернул голову.

Он стоял в трёх шагах от меня – не очень высокий и совершенно невозмутимый; во взгляде обсидианово-чёрных, как бездна, глаз, не отражалось эмоций – лишь только первозданная Тьма во всём своём блеске. На тонких, красиво очерченных губах мужчины играла снисходительная улыбка, словно бы он улыбался маленькому мальчику, застигнутому за баловством. Немногим старше меня – сорок, может, сорок пять. Он не боялся – его запах был чист, как снег на горных вершинах, точно этот человек вообще ни с кем не контактировал и существовал в вакууме. Его бровь чуть приподнялась. Потом смертный, шутливо поклонившись, пошёл прочь, насвистывая какую-то незамысловатую мелодию. Окружающие обращали на него столько же внимания, сколько на свою тень.

Он тоже был зверем, но зверем из людской породы. Чужая смерть не шокировала его – она приносила ему удовольствие. С большой долей вероятности – он состоявшийся убийца; сложно устоять, когда потребность отнять чужую жизнь становится первостепенным желанием. Из подобных ему выходят лучшие бессмертные – у него уже нет принципов и человеческой морали, он уже перерождён. Не будет ломки личности, не будет болезненного привыкания – вечность встретит такого ласковыми объятиями матери. Но придёт кровь – реки крови, пролитой не ради удовлетворения жажды, а ради наслаждения.

Я был таким. Строго говоря, я не слишком изменился с тех пор.

Мне следовало прибрать за собой, однако чувства мои взбесились, точно собаки, учуявшие волка. Я знал – если не пойду за смертным сейчас, то больше не увижу его. Череп женщины податливо хрустнул, столкнувшись с колонной – всё спишут на религиозное убийство. Камеры, конечно, отметят, как я входил, но не увидят, как выходил – хватило одного прыжка, чтобы оказаться высоко, на балках нефа, а очутиться на полу лишь у самого входа. Ещё не скоро технический прогресс станет для нас существенной помехой. Обвинят незадачливого смертного.
Чувство опасности никогда не возникало на пустом месте. До этого раза.

Разыгравшаяся буря и не думала успокаиваться: ветер гонял по небу грузные тучи, а ливень превратил очертания города в размытое пятно. Вода в многочисленных каналах стала грязной, волны беспокойно бились о камни. Я шёл, ведомый талантом, и не понимал причин возникновения алогичного животного страха, впившегося в волю с остервенелостью брошенной любовницы. Никогда за своё бессмертное существование я не испытывал состояния, так близкого к панике. Обострённые инстинкты не улавливали присутствия других созданий, способных мне навредить. Я с большим трудом сохранял ясность ума – чем ближе была цель, тем сильнее становилась боязнь. Я чувствовал себя волком, которого гонят на флажки.

Непонимание.
Совершенно неправильно.
Быть может, некий талант?

Мужчина стоял под навесом одного из домов, не спеша покуривая сигарету и безразлично взирая на разыгравшуюся стихию. Взгляд сытого, ленивого хищника. Ток крови по венам. Запах странный, прогорклый, но вполне человеческий – даже в чём-то знакомый. Разум обезумел, как у лошади, запертой в горящем хлеву. Убить. Ослепительно-яркая вспышка молнии прочертила зигзагами ночное небо, следом раздался удар грома. Угрозу надо уничтожать.

Мне хватит одного удара. Бросок был стремительным и смертельным.

Насмешливая улыбка на его губах.

Мужчина увернулся от меня с таким проворством, которому мог позавидовать любой бессмертный. Я почувствовал удар столь сильный, что затрещали кости черепа; ярость окатила холодной волной. Меня провели. Кровавая пелена перед глазами. Я развернулся на месте почти мгновенно, глухо зарычав – мой соперник ухмылялся, протянув ко мне руку ладонью вверх. Приглашение. Сердце его не ускорило своего ритма – мерные, гулкие удары. Укол разочарования – я позволил себе уступить чувствам. Недопустимая ошибка. Разум приобрёл кристальную чистоту и ясность, а эмоции потеряли своё значение. Необычайная лёгкость во всём теле – уже куда более точный удар, направленный, чтобы оторвать противнику голову. Промах. Я не успел удивиться – кости грудины жалобно захрустели, хотя оппонент будто коснулся их лишь самыми кончиками пальцев. В человеческой оболочке была скрыта чудовищная сила. Через пару пробных атак мне пришлось защищаться – он вынудил меня уйти в оборону и отступать. Незнакомец двигался с такой поразительной скоростью, что мои глаза – глаза пьющего кровь! – не могли уследить за его перемещениями. Выверенные, отточенные веками движения – смертоносные и точные – не достигали своей цели. Я находился на пределе своих возможностей, прекрасно понимая – проигрывал. Ледяное спокойствие.

– Довольно! – резко выкрикнул незнакомец и одним лёгким и неуловимым движением, положившим меня на лопатки, завершил нашу схватку.

Потом пришла боль.

Меня схватили за шею, сжав её обжигающими тисками и подняв моё безвольное тело; запах горелой плоти наполнил ноздри. Я почти видел, как клочьями чернела и облезала кожа. Не человек и не пьющий кровь – запоздалая, неясная мысль. Мир померк, потонул в слепящем сиянии, которое излучало поймавшее меня существо, изменившееся до неузнаваемости: он обладал дикой, первозданной красотой, которой так нелепо подражали пьющие кровь и которой никогда не имели люди. Это было последним, что я видел – потом пришла слепая тьма. И боль. Такая боль, которой не дарило мне даже перерождение. Я завыл.

– Я ждал встречи с тобой гораздо дольше, чем ты прожил, Деметрий. Тебе не стоит разочаровывать меня, – голос оглушил, прозвучав не из неразомкнутых уст, а внутри моего сознания. – Я уничтожу тебя, если ошибся. – Повелительные, царственные обертоны его подавляли, неся в себе простой приказ «Подчинись». Но я не желал. Знал, что боль рано или поздно сломит меня, ведь перед ней все равны, и всё же не собирался просто уступать. Гордость, честь или иные чувства не позволяли мне встать без боя на колени. Я не просил смерти. Хотя бы вслух.
Пальцы рефлекторно впились в удерживающие меня руки, не оставляя и царапины на куда более прочной, чем моя, коже. Даже если казалось, что ногти продирали покров, то крови не было. И запах – всё такой же удушающе-чистый.

Хруст собственных рёбер. Я, как загнанная лошадь, стал отчаянно хватать ртом воздух, уже не подвывая, а поскуливая. Ни одной связной мысли. Кровавая пена на губах.

– Тише, тише, мальчик мой, – хватка ослабла. – За упрямство следует наказывать, иначе урок будет плохо усвоен. – Меня отпустили, и я совсем неграциозно рухнул на землю, ощущая себя по-человечески слабым. Я не мог встать – мышцы не слушались меня, а кости ныли от боли. – Пройдёт, Деметрий. Чувствуешь, как саднит всё внутри? – Пальцы конвульсивно сжались, впиваясь в грязную землю. Саднит? Да он издевался. Ощущение было таким, будто меня разрывал посаженный внутри зверь, стремящийся разломить тесную клетку и остервенело вгрызающийся в сдерживающие прутья. У этой твари были булатные когти. – Так вот, это то, без чего не может существовать большинство разумных существ – душа, – голос был мягким, в нём не чувствовалось акцента. – Бессмертная плоть – ловушка для неё, нарушающая непреложный обет: пройдя одну жизнь, душа должна становиться свободной от оков тела. Все, кто нарушают эту нехитрую истину, получают в наказание то или иное проклятье. – Голова раскалывалась от боли, но я нашёл в себе силы сначала подняться на четвереньки, а потом, пошатываясь, неуклюже встать на колени. Эти ничтожные усилия вызвали противную, осклизлую дрожь – свидетельницу слабости. – Можно назвать это первородным грехом бессмертных.

Существо стояло надо мной – я видел мутный силуэт и ощущал присутствие, как ощущают дыхание оскалившегося зверя над шеей. Горячие пальцы коснулись подбородка – он легко приподнял мне голову, заставляя смотреть в свои глаза. Я бился в сетях чужой воли, неспособный сделать даже вдоха. Моё чутьё взбесилось – нить, связывающая меня с ним, походила на раскалённую добела проволоку. Зрение частично восстановилось – та страшная минута абсолютной слепоты прошла. Мужчина имел лицо с резкими, грубоватыми чертами, чёрные, как смоль, жёсткие волосы, собранные в хвост, и коренастое сложение – достаточно красивый, но совершенно незапоминающийся; и он глядел на меня – так я сам некогда оценивал лошадь, которую собирался купить. Или понравившийся меч. Или пришедшуюся по вкусу женщину. Я чувствовал себя совершенно беспомощным – словно во время тяжёлой болезни или под даром Джейн. Разум потерял былую чёткость, а мысли рассыпались неумело сплетённым кружевом – я ощущал внутри своих воспоминаний чужака, нещадно шарившего там с дикостью маленького ребёнка, попавшего в библиотеку.

– Меня лишь кое-что заинтересовало, – точно извиняясь, произнёс он. – Хочу знать, сыграла ли моя ставка. – Невидимые узы рухнули, мужчина шагнул назад, позволяя мне несуразно подняться, опираясь о стену; пальцы впивались в камни, превращая их в песок, но меня шатало, я дрожал и не чувствовал тела. Сдаваться даже в игре, обречённой на провал, было не в моих правилах.

– Меня завораживает твоя гордость, Деметрий, – взгляд его тёмных, как бездна глаз, приковывал к месту. – Я помню тебя человеком и сейчас в полной мере понимаю, что вечность не ошиблась с выбором. Признаться, у меня были некоторые сомнения, – в голосе прозвенела сталь. – Баловень судьбы, ты был рождён для этой жизни. Кровь никогда не лжёт.

– Кровь есть кровь, – хрипло отозвался я.

– Я не навредил тебе – портить такую роскошную шкуру верх кощунства, – он коснулся пальцами горла, и почти нехотя скопировал его жест. Кожа действительно была не тронута – шрамы остались моими. Иллюзия? – Нет, не иллюзия. Да, я слышу тебя.

– В таком случае мне не стоит открывать рта? – усмешка.

– Я предпочитаю живую беседу. Это утомительно, знаешь ли – я долгие века учился не слушать и игнорировать. Ты представить не можешь, каким скучным становится существование, когда тебя уже ничего не способно удивить.

– Твоя правда. Но мне предстоит это узнать.
– Самоуверенно.
– Мне ещё не приходилось выступать в качестве жертвы. Я не знаю правил игры.

– Ещё более самоуверенно, – улыбка его мне показалась довольной. Если он читал мой разум, то не стоило даже пытаться его обмануть, но пользоваться главным и безотказным оружием никто не запрещал. Я решил быть честным. – Неприличная наглость, Деметрий. Ты, конечно, честен, но ты намереваешься этой честностью облапошить меня. Имей совесть.

Я пожал плечами – это простое действие отозвалось болью во всём теле.
– Признаю твою правоту. Я в капкане и что же дальше? – несколько апатично.
– Могу предложить тебе отгрызть лапу – говорят, помогает, – в тон мне.

– Великодушно, – я выдержал необходимую паузу. Он не вписывался в систему привычного для меня мира, а, значит, пока я не мог просчитать его поведения и прощупать границы возможностей. Разум неумолимо работал, подсказывая порой самые невероятные варианты, но проклятая дрожь никак не желала униматься, и я совсем как озябший человек стучал зубами. – Мне позволено спрашивать?

– Как ты осторожен, Деметрий. С нетерпением жду твоего пробного шара.

Его слова пошатнули мою уверенность. Он озвучил мысль раньше, чем она возникла в сознании. Хмыкнул. Мне было известно два телепата, но ни один из них не мог похвастаться подобной прозорливостью.

– Вопрос будет очевидным – что ты такое?
– Пробуешь сыграть на опережение, – удовлетворённо. – Я известен под разными именами, большинство из которых, включая последнее человеческое, ты слышал. Моя оболочка отлична от твоей – она гораздо совершеннее, и наполняет меня не душа, как у тебя, а нечто ей родственное и более – не побоюсь этого слова – чистое. Я никогда не был человеком. Я не был рождён. На самом деле, не так уж и просто ответить на твой вопрос – и ты, если я спрошу тебя обратное, тоже не дашь верного ответа. Ваш вид, получив власть, потерял знание. Бессмертные забыли о своём прошлом.

Мой отточенный, как хороший меч, разум отказывался адекватно воспринимать полученную информацию – я начинал верить в… необъяснимое, доходя того, что одним из вариантов стало явление ко мне демона или кого-то близкого к нему. Улыбка на губах мужчины стала шире и шкодливее.

Чёрт возьми!
– Речь философа – ни одного ответа, лишь новые вопросы.
– Согласись – человека следует научить рыбачить, а не давать ему пойманную рыбу.
– Правители знают о тебе?

– У нас разное начальство, – произнёс он. – Но да, твои правители знакомы со мной. Лично. Но никто другой не видел меня в вашем замке, или просто не помнят меня. Не один ты, мальчик, умеешь передвигаться незамеченным. Я не люблю лишнего внимания.

– Почему так?
– Это было моим условием и условием подобных мне – не стоит смущать юные умы. Вмешательство в налаженную тысячелетиями систему может пагубно отразиться не только на ней, но и на всём, с чем она взаимодействует. Ваши старейшины тоже не знают всего и не должны узнать – бессмертных нельзя лишать игр в господство над миром, иначе они нарушат сложившийся баланс.

– Divide et impera? [4]
– Власть не интересует меня. Наш замысел можно даже назвать благородным. Мы наблюдаем, но не вмешиваемся.
– Самые кровавые вещи покрывают благородством. – Голову будто сильно сжали, и я невольно зажмурился.
– Осторожнее, Деметрий, иначе мне придётся преподать тебе урок хороших манер.

– Мне лишь любопытно встречать у нечеловека человеческий порок.
– Я не запутался в сетях самообмана – мне лишь не хочется, чтобы ты начал размышлять раньше времени. Пешке не позволяется знать, на какую клетку ей предстоит совершить ход.

– Ты можешь контролировать мои мысли?
Кивок головой в ответ.

– Но не часто прибегаю к этому, – улыбку его можно было назвать застенчивой. – У тебя хватка, как у хорошей охотничьей собаки, ищейка. Ты не отпускаешь добычу – в этот раз она просто очаровательна, и я разделяю твой интерес, – его интонация сработала не хуже перчатки, брошенной в лицо. Утробное рычание сорвалось с губ совершенно инстинктивно – в его голосе ясно прозвучал животный намёк.

– Я ещё и не делюсь.
– Не сомневаюсь, – он склонил голову, будто извиняясь. – Мне сложно абстрагироваться от твоих мыслей и фантазий – чересчур горячих для создания, которого должна интересовать только кровь. Чем сложнее получить, тем больше хочется?

– Я ещё в некотором роде остался мужчиной, хотя век от века всё сложнее встретить женщину, которую можно было бы желать.
Улыбка его стала елейной.

– За подобные откровения – за одни только мысли! – мне следовало бы чувствовать себя оскорблённым и сделать что-нибудь неосмотрительное с тобой, способное окончательно испортить отношения с твоей подругой.
– Вы знакомы.

– Ты даже знаешь, как меня зовут. Моё последнее человеческое имя – в скором времени я думаю сменить его, ведь у твоей пташки могли возникнуть ненужные ассоциации с ним.

– Во что, чёрт возьми, она впуталась? – сдерживая клокочущую злость, медленно проговорил я. Теперь Джонатан пожал плечами. Самое абсурдное – меня даже не удивляло столь сомнительное знакомство и туманное прошлое. Всё было почти самим собой разумеющимся.

– Хмм… Она живёт в окружении существ, которые за лишнее, правдивое слово разорвут её на части. Она умудрилась попасться на глаза созданию, которое хочет преподнести её кровавым даром своему богу. Она до ужаса невежественна в отношении собственных сил – пользуясь современным языком, охарактеризую это как «жить рядом с пороховой бочкой». При этом держать над ней запалённый фитиль. В конце концов, она спуталась с тобой – весьма неосмотрительный, хотя и достаточно нужный шаг. Её теперешнее положение – танцы с завязанными глазами над пропастью, где следующий шаг может стать последним. Достаточно?

– Впечатлён. Удача её, кажется, не очень жалует.
– Зато она жалует тебя. – Он посмотрел на свои ногти, не отличающиеся особой аккуратностью. – Тебя страшит опала и жизнь в бегах?

– Не страшит – это лишь неудобства, но, признаться, к сытой и вольготной жизни я привык.
– Тогда, вернувшись в замок, первым делом сверни шею своей пташке. Ты не оберёшься проблем от этой связи. Подумай хорошенько, прежде чем решишь разделить с ней постель.

– Кажется, я не могу оценить и принять твой совет, но смею попросить подробности.
– Ты желаешь помочь? Она приложит все силы, чтобы ты не смог вмешаться.

– Её желания интересуют меня в последнюю очередь. Это мой трофей.
– Сколько вопросов, сколько предположений… Хотя бы в этом ваш создатель не ошибся – твой разум впечатляет, но я дал тебе слишком мало информации для полноценного анализа. – Фары проезжающего мимо автомобиля на мгновение осветили нас своим болезненно-жёлтым светом. Две причудливые вытянутые тени, искажённые дождём. Мужчина вновь отошёл под навес и, словно собака, тряхнул головой. Щёлкнула зажигалка. Яркий, трепещущий на ветру огонёк вспыхнул и погас. Джонатан затянулся сигаретой, безразлично наблюдая за буйством стихии, которая всё не желала успокаиваться; он был прав – вопросы сводили с ума. Сотни мыслей, самые нелепые и безумные предположения, бессилие. Как глубоко я заблуждался, думая, что мне известно всё об этом мире. Передо мной стоял живой упрёк моей невежественности: существо, которое являлось чем угодно, но не принадлежало ни к одному из виду смертных и бессмертных.

– Создатель?
– Занимательная история о том, что и среди сильнейших бывают идиоты – нынче их принято называть «энтузиастами», но сейчас не её время. Охотник ведь должен быть терпелив?

– Охотник ещё должен обладать способностью молниеносно реагировать на малейшие изменения в окружающей обстановке.
– Ты волен спрашивать всё, что угодно, поэтому нет смысла пытаться отвлечь меня, – он вновь затянулся и прикрыл глаза. Ни алкоголь, ни наркотики, ни табак не приносили мне удовольствия – все они имели одинаковый вкус; любопытство кольнуло иголкой – чувствовало ли это создание что-нибудь? Его веки распахнулись, словно он услышал мой вопрос – мужчина чуть качнул головой.

– Тогда зачем?
– Взял привычку с сыновей.

Мышцы лица неестественно окаменели – это выдавало крайнюю степень удивление больше, чем открытое проявление эмоций. Сыновья. Стоящее передо мной существо способно к размножению, если, конечно, его слова не были метафорой.

– Со временем, Деметрий. И тогда, быть может, мы поговорим о том, как стоит воспитывать детей – твой опыт внушает мне уважение. – Его взгляд оставался всё так же непроницаемым, но у меня создалось впечатление, что он видит меня целиком и насквозь – вряд ли ложное.

– Признаться, да и ты, наверное, видел – я был не самым любящим и заботливым отцом, – усмешка и прикосновение пальцев к виску.

– Когда-то мне доводилось видеть тебя с твоим первенцем – кажется, ты просто светился от счастья и гордости. Я не тронул твоей памяти, Деметрий, – его интонация чуточку изменилась – не сталь, напротив, шёлковая мягкость. – Почти не тронул. Я привык уважать чужой разум – некоторые тайны должны оставаться тайнами, но мне не дано не чувствовать душ.

– Заявления о душе отдают религией.
– Религия – весьма опошленное понятие.
– Меня ждёт Ад или место, подобное ему?
– Если я отвечу положительно, тебя это огорчит?

– Ни капли. Я наслаждаюсь своей жизнью – могу даже сказать, что счастлив, пусть и это чувство непостоянно.
Улыбка на его губах походила на волчий оскал.

– Лукавишь, Деметрий. До недавнего времени тебя снедала скука – столь сильная, как никогда прежде. Расплата за вечность – рано или поздно наступает момент, когда ты перестаёшь удивляться, превращаясь из участника жизни в её свидетеля. Сколько столетий назад ты последний раз испытывал истинное удовольствие от охоты? Два? Три?

Я чуточку склонил голову, признавая его правоту.

– Впрочем, если ты не последуешь моему совету и не удушишь свою подружку, то, поверь, тебе ещё долгое время не будет скучно, – он коротко рассмеялся, и смех его казался треском векового льда в Арктике. – Ты спрашиваешь почему? – задумчивая улыбка. – Ты проклянёшь тот день, когда Линнет сможет контролировать свои способности. За возможность докоснуться плата будет неимоверно высока. Любопытно, сможет ли она тогда принять тебя таким, когда всё её существо будет восставать против твоего? Свет, порождённый Тьмой, Тьмы не выносит… Ей придётся привыкать, – обсидиановые глаза сверкнули, что не означало ни веселья, ни иных эмоций – просто драгоценный камень, попавший под солнце. – Ты станешь для неё чистилищем, а она превратит твою жизнь в вечный ад.

– Звучит не слишком привлекательно, но интригующе, – заключил я, обдумывая его слова. – Твой совет кажется мне уже вполне приемлемым, конечно, если не считать одного небольшого нюанса – мне казалось, ты должен её защищать.

– Никогда не рассматривал смерть как проявление милосердия?
– Я предпочитаю убивать всех подряд – богатых и бедных, больных и здоровых, тех, кто молит о смерти, или тех, кто её боится. Не к лицу пьющему кровь заниматься евгеникой [5] и лишать смерть равенства, которое она может подарить.

– В твоих словах есть определённая мудрость.