Окончив разговор и подавив желание разбить треклятый кусок пластика вторично, Аро покинул кабинет и поднялся на следующий этаж – в картинную галерею. В который раз осматривая свои сокровища, он размышлял. Аро был восприимчив к искусству – редкое качество для личности столь прагматичной, - и к живописи более всего. Даже музыка не всегда пробуждала в нем ту же глубину чувств, что визуальные образы. Свет в галерее не гас никогда – сюда неимоверными усилиями провели электричество, и каждая из бесчисленных картин коллекции была вырвана из мрака при помощи отдельного светильника, а узкие окна - плотно закрыты внутренними ставнями, чтоб краски не блекли под гнетом безжалостного апеннинского солнца. Аро особенно любил картины Караваджо – эти фигуры, выступающие из темноты, цвета - яркие и мрачные одновременно, и атмосферу страха и тоски, что пропитала едва ли не каждое из этих полотен. Жемчужина его коллекции, «Юдифь, убивающая Олоферна», была помещена в самом конце галереи, ее траурный фон почти сливался с мраком помещения. В отличие от большинства работ с этим сюжетом, здесь изображен сам момент убийства: из шеи Олоферна хлещет кровь, глаза полны страдания и страха, и златовласая Юдифь – прекраснее небесных ангелов, держащая его за волосы одной рукой, кромсает плоть жертвы клинком. Она чуть отодвинулась, вертикальная морщинка пересекает гладкий лоб, и нежное лицо почти кривится в гримасе отвращения. Старуха же, стоящая по правую руку, смотрит жадно – она ждет, когда же наконец голова отделится от тела и займет свое место в холщовом мешке.

 Принцесса Турандот не стала бы кривиться или отступать – она б рассекла шею одним взмахом, и без брезгливости, без страха рассмотрела бы свою добычу, словно Персей – голову Медузы Горгоны. Она б не прятала ее в мешке, а пронесла бы гордо перед всеми, подняв в воздух. И все бы расступались перед ней – иные в страхе, а иные в восхищении, и алые глаза горели б сатанинским пламенем.

 Стоило ему о ней подумать, как тотчас будто волна жаркого дыхания обдала скулу, и мелодичный, чистый голос шепнул в ухо: «Загадок три, а смерть одна». Аро смотрел – смотрел на поток крови, пятнающий ложе Олоферна, на бледный лик Юдифи, сосредоточенной в своем усилии, и на багряные ткани шатра, несколькими мазками выхваченные из общей черноты фона. Да, смерть одна для всех, и для вампиров тоже. «И для твоей жены. И даже для тебя», - опять шепнул все тот же голос. «Да, даже для меня», - согласился он мысленно. Черты Олоферна расплылись, исчезли, и вместо них Аро увидел на картине собственное лицо. Но тотчас, разгневанный, прогнал морок прочь. И на мгновение вообразил ее – восковая кожа, закатившиеся глаза, река крови льется из разорванного горла. Он представлял этот вкус, почти ощущал его на языке – соленый и в то же время сладкий, сладкий, как мед в его человеческой жизни, чью сладость он все еще помнил, хоть смутно.  Он может сделать это с ней в любой момент – в любой, когда только захочет. Одно его движение – и она мертва. Так и с Сульпицией. Так было и с его сестрой. Аро не любит вспоминать об этом, но иногда, в подобные минуты, воспоминание помогает мыслить ясно. Контроль по-прежнему в его руках, хоть Кай, похоже, думает иначе…

 Змея, услышь она такое, скривила бы бледные губы в ухмылке. В Париже, в своей квартире с окнами на Пляс де Вож она, не зажигая света, заканчивала ранний завтрак. Пригубив водянистый чай – режим не позволял ни крепкой заварки, ни кофе, - поставила чашку на блюдце и вышла на балкон, накинув шаль. В начале сентября в Париже ночи бывают прохладны. Сегодня это было кстати – воздух мгновенно освежил, прогнал вдоль позвоночника волну мурашек, и ноющая боль в висках прошла, оставив голову ясной и легкой. Она никогда не любила этот город, в особенности – серые парижские рассветы. На горизонте вот-вот встанет солнце, и алая полоска уже прорезала синюю мглу. В комнате звучала тихая музыка – виниловая пластинка проигрывалась с едва заметным шорохом. Вот сигарета покинула пачку, щелкнула зажигалка, и струйка дыма потянулась в воздух. Она курила, глядя на пустынную площадь, город потихоньку просыпался, нарастал гул машин, и Каллас* пела о надежде, горе и тоске. Она курила редко, и каждый раз испытывала наслаждение. Конечно, ей не следовало делать этого накануне репетиции, но она не смогла удержаться. В Италии ее называли ослепительной, и нынешним вечером она будет блистать. О, да – крохотная доза никотина не помеха. Ария близилась к концу, и голос Каллас взлетел в финальном форте – сигарета закончилась, оставив горьковатый привкус. Она вернулась в комнату, чтоб выключить электрофон,** взгляд обратился к репродукции, висевшей на стене. «Медуза» Караваджо – отрубленная голова, из шеи все еще стекает кровь, лицо искажено гримасой, мертвые волосы-змеи повисли, как плети. Ход был сделан, теперь – его черед. «У тебя нет власти надо мною, кроме той, что ты себе вообразил. И я не отступлю, кем бы ты ни был».

- Ты привез мне автограф? – задал вопрос Эдвард, едва Карлайл показался в дверях гостиной. Тот слабо улыбнулся: 

- Да, - ответил он, протягивая программку. 

Эдвард почти выхватил из его пальцев тонкую брошюру и принялся изучать надпись, сделанную прямо под названием оперы – тонко, но в то же время твердо прописанные буквы, почерк ровный и четкий: «Эдварду Энтони Каллену с наилучшими пожеланиями. Сольвейг Нильссон». Дальше шла дата и подпись. Эдвард провел по строчкам пальцами почти благоговейным жестом, а затем поднес к губам бумагу, вдыхая запах. Взгляд его при этом сделался мечтательным:

- Она сказала что-нибудь?

Карлайл лишь вздохнул:

- Спросила твое имя, когда я упомянул, что прошу автограф для своего сына, и затем уточнила, не тот ли это милый молодой человек, который был со мною на «Электре» четыре месяца назад, но так и не решился подойти после представления.

Если бы вампиры могли краснеть, в эту минуту Эдвард напоминал бы цветом мак.

- Не думал, что она меня запомнит.

- У нее отличная память на лица, - возразил Карлайл, - а у нас были места в ложе над сценой.

Эдвард кивнул:

- Я помню.

Он продолжал держать в руках брошюру так бережно, что Карлайл не сомневался - вскоре эти несколько листов бумаги будут помещены в рамку и займут достойное место в комнате его приемного сына рядом с дисками и фотографиями. Нельзя сказать, чтоб эта привязанность не беспокоила его – уж слишком Эдвард был меланхоличен. И слишком уж любил мечтать.*** 

 *Мария Каллас (2 декабря 1923 — 16 сентября 1977) - оперная певица (сопрано), одна из величайших певиц ХХ века. 

**Устройство для проигрывания виниловых пластинок. 

*** События происходят еще до встречи с Беллой.

Картины, о которых идет речь: http://smallbay.ru/artbarocco/caravaggio_12.html,

http://commons.wikimedia.org/wiki/File:Medusa_by_Carvaggio.jpg?uselang=ru

И саундтрек к картинам - обязательно включите Баха, глядя на Юдифь – впечатления обеспечены :)  http://www.youtube.com/watch?v=ho9rZjlsyYY,

Каллас тут: http://www.youtube.com/watch?v=uIOifQrFtmU