Глава 12.1
Casus belli

– С вашего позволения я не стану ей сообщать.
Аро рассеянно качнул головой – не согласие, но и не отказ.
– Сколько времени займёт у тебя проверить оставшиеся следы?
– Немного. При условии, что там осталось, что проверять.
– Можешь идти. Детали обсудим позже.
– Как прикажете.

Он искоса глянул на меня без насмешки и с явным удовольствием. Действительно презабавное зрелище – пёс, ещё вчера готовый порвать глотку, теперь ласково лижет хозяйскую руку. Моя гордость пострадала меньше, чем я думал поначалу. Игра не сорвёт аплодисментов, не станет ни для кого неожиданностью – невозможно лгать тем, кто видит тебя насквозь, но того требовали правила. Ещё одна неудобная маска. Ещё одна малоприятная роль. Ничего необычного или непривычного.
Приветствие Линнет не было холодным – лишь бесчувственным, что я посчитал хорошим знаком; она уже отвечала мне без откровенной неприязни. Возможно, я просто привык. Не более пары дежурных фраз – в мои намерения не входило посвящать её в ещё одну трагическую случайность. Ей совсем не обязательно знать о смерти своего отца, которого она и так не причисляла к живым. Пташка жаждала покоя, и я не собирался нарушать его.

А что же до меня? Я подарил ей свободу – ту, которая находилась в моей власти, позволил выбирать. Казалось бы, протяни руку, возьми, да только вышло иначе – она соломенная вдова, а я соломенный вдовец. Я не приходил к ней и более не навязывал своё присутствие – на это мне хватило чести и уважения к её горю. Мы встречались почти случайно, и Линнет не смотрела на меня, отворачивала голову – что ж, я и не думал её ни принуждать, ни заставлять. Однако она продолжала истлевать даже в одиночестве, и то яркое, будто факел, желание жить – первое, что привлекло меня в ней – уже и не существовало вовсе. Смирение сковало ей уста и погасило взгляд. В сожалениях, душевных порывах и пламени, что сжигало меня дотла мгновение за мгновением, не было смысла – я оказался не способен согреть пташку.
Дни вязко соскальзывали в вечность.

…– Почему ты молчала?
– Мне не больно.
– От тебя пахнет кровью.

Линнет упрямо поджала губы – как давно я не видел этого выражения! – и отвернулась; от того, что ей приходилось наступать на раненую ногу, у неё выступил пот на лбу. Исходящий от неё жар я чувствовал даже на расстоянии. Прошло больше пяти недель – время затянуло и обесцветило рубцы на её шее, но ходила пташка всё так же сильно прихрамывая, а теперь и вовсе боялась поставить ступню на землю. Кровь не просочилась сквозь ткань повязки и тёмных брюк, но я чувствовал её горьковатый отдающий гнильцой запах – верный свидетель продолжительной болезни.

– Пожалуйста, сядь. Мы привлекаем лишнее внимание. Тебе нет нужды уходить, когда я появляюсь рядом.
Она согласилась неохотно, и всё же желание побывать на мессе пересилило неприязнь ко мне. Пташка впервые за всё время покинула пределы замка – ей не запрещалось гулять, но она не интересовалась окружающим. Её выбор не удивил меня – Линнет уже проявляла склонность к религии, хотя и считала себя отчего-то недостойной входить в храм божий. И её тянуло туда со страшной силой – она попала под мрачное очарование старых католических церквей. Я не спрашивал, почему именно сегодня – молча вложил ей в руки безделушку, чётки из янтаря. На миг сжал пальцы, затянутые в чёрную лайку.
– Я подожду тебя снаружи.

На улице было непривычно хмуро, однако грузные тучи не предвещали ни дождя, ни прохлады, лишь нагоняли духоту. Я позволил себе не набрасывать капюшона и, увидев своё отражение в ближайшей витрине, поправил воротник. По всем христианским традициям, соблюдаемым строго и не очень в различных церквях, сегодня для души Роберта заканчивалось неопределённое пребывание и великое судилище. Я не разделял веру пташки, но понимал её истоки и от того не осуждал. Прощаться навсегда и насовсем – одинаково больно и для смертного, и для бессмертного. Толика надежды – всё, в чём нуждается скорбящий.
Не знаю, надеялась ли Линнет не застать меня на месте или нет – она казалась невозмутимой и даже отрешённой меньше обычного. Что ж, если ей помогал опиум подобного сорта, то пусть будет так. Она не приняла моей руки, а я не стал настаивать – у неё чуть дрогнули ресницы, словно бы в удивлении, но её взгляд не обратился ко мне.

– Моя помощь оскорбляет твою гордость?
Долгое и тягостное молчание. Мы шли медленно – боюсь, каждый шаг причинял ей немалую боль. Нанесённые оборотнем раны прескверно заживают или не заживают вовсе – я знал и такие случаи, видел тягостное угасание. Короткая прогулка не принесла мне ни удовольствия, ни радости, и нисколько не успокоила – напротив, растревожила было унявшиеся чувства ещё больше. Я ведь не отбил пташку у смерти. Я добился отсрочки.

– Будь по-твоему. Я дал слово, которое, впрочем, не распространяется на случаи, когда тебе угрожает реальная опасность.
Линнет не спешила захлопнуть дверь перед моим носом, как это бывало в последнее время – стояла и смотрела на меня, но не заговаривала. Знал – не попросит меня остаться и не поблагодарит из вежливости; не было в ней больше тепла ни ко мне, ни ко всем прочим. Однако я чего-то ждал, и мне не было дела ни до гордости, ни до условностей. Она машинально перебирала чётки.

– Я не виню тебя в его смерти, – медленно и глядя прямо в глаза выговорила пташка.
– В самом деле?
– Да, – она вложила в мою ладонь ещё тёплые чётки, – но это мало что меняет.
– Понимаю.

Линнет качнула головой и затворила за собой дверь. В любом другом случае и с любой другой я бы расценил дальнейшую холодность как каприз, но не сейчас и не с ней. Янтарь напился её тепла, и можно было думать, что я прикасаюсь к пташке.
Как можно выиграть, потеряв всё?

Я пришёл к ней тем же вечером. И получил вполне ожидаемый приём – бесцветное, безразличное «нет». В какой-то момент мне стало до боли любопытно – если я возьмусь умолять её, всячески выпрашивать прощения, станет ли она ко мне хотя бы капельку теплее? Осознавала ли она хотя бы на мгновение, какой полнотой власти обладает надо мной? Думала ли об этом? Но она молчала и словно бы не видела меня.
Не хотела видеть, поправил я себя.

– Ты знаешь – это не просьба. Я не желаю быть с тобой неласковым.
– Так не будь.
– Я хочу знать, насколько всё плохо.

Линнет пожала плечами, не утруждая себя ответом, и, сев на кровать, принялась разматывать повязку на бедре. Она вновь начала сутулиться, а её тело, облачённое только в короткую пижаму, казалось ещё более худым и длинным, чем обычно. Бинты были свежими, но самые нижние уже успели пропитаться тёмной кровью и сукровицей.

– Не трогай меня. Не хочу.
Я замер, не прикоснувшись, и отступил. Сжал и разжал пальцы.

Рана выглядела скверно, и дело было даже не в том, что едва-едва поджившая плоть не стянула рваных краёв, и не в воспалённом цвете кожи вокруг, и не в жаре, которым дышала пташка. Волчья зараза, какой бы природой она ни обладала, отравляла день за днём кровь, отвоёвывала себе всё больше места в теле. Линнет вдруг, будто опомнившись, сжалась, хотела было натянуть шорты пониже, прикрыть увечье, но передумала.

– В шрамах нет ничего стыдного.
– Наверное, шрамов может и не быть, – она неопределённо дёрнула головой.
– Значит, ты рассматриваешь такой вариант?

Её уставшие, тусклые глаза уставились на меня. Какой блёклый цвет – точно облезлая краска на потемневших от времени картинах.
–Ты помнишь о своём обещании, Деметрий?

Я помнил тот разговор и свои слова, воспринятые ей так остро – бессмертных сжигают. Её спокойное безразличие, отрешённость, словно бы пташка уже приняла и смирилась, не будили во мне ничего, кроме ярости, бессильной и недопустимой. Потом я опомнился – она впервые назвала меня по имени за последние три недели.

– Не будет нужды.
– Не давай клятв, которые не сможешь исполнить. Все смертны – твои слова.

Она сильно зажмурилась, а когда вновь распахнула глаза, в них мне почудился отблеск смеха. Не за тем я отрёкся от всего, чтобы украсить её ложе погребальными цветами, но и винить Линнет в безразличии не мог.

…– Я не желаю тебя видеть. Вон.
Я не шелохнулся, но и не сделал лишнего шага от двери. В покоях Маркуса пахло пылью – она кружилась в потревоженном воздухе, оседала на немногочисленных предметах, липла к коже, а другой, знакомый до боли аромат рвал горло. Мне нечасто доводилось бывать здесь, да и сейчас меня привела исключительно необходимость.

– Бунт, Деметрий? – бесцветно произнёс он, подняв на меня мутные от времени и горя глаза. Единственное, что выдавало в нём жизнь – изредка поднимавшаяся и опускавшаяся грудь. Он давным-давно закоченел. В это я превращаться не желал.

– Просьба.
– Ты, думаю, знаешь мой ответ.
– Он меня не удовлетворяет.

– Вот как? – выражение его лица чуточку изменилось, неподвижные черты пошли трещинами. Тень насмешки. – И что ты собираешься делать? Убедить меня? Но тебе нечего мне предложить. Ты даже навредить мне не сможешь, не навредив ей.
В неподвижности Маркуса появились новые оттенки, что-то в нём неуловимо изменилось – так под шкурой затаившегося льва ходят мышцы.

– Возможно, вы правы, а, возможно, и нет. Некоторые обиды стоят любой крови.
Хриплый, словно кашель, смешок. На моей памяти впервые.

– Ты глубоко заблуждаешься, но ты и прожил меньше моего. Ты удачлив, Деметрий… – он вдруг словно окунулся в воспоминания, но они не принесли ему удовольствия – Маркус вздрогнул, лязгнул зубами. – Уйди. Прочь.

И я понял, уцепился за непривычно-рычащие нотки в его всегда бесцветном голосе – у меня было, что ему предложить. Неоценимую услугу, последнюю милость. Улыбка, которую я не посчитал необходимым сдерживать, отразилась ледяным бешенством в его глазах. Мало кто любил, чтобы посторонние видели его слабость.

– Мои руки пустые, но не связанные. Последнее важнее всего прочего.
И вновь чудовищная, неестественная неподвижность, отметина времени; я невольно гадал, ждала ли меня подобная участь – вот так замирать, поглощённым внутренним больше, чем внешним. Нас разделяло не так уж и много по меркам бессмертных существ – по правде, нет особой разницы тысяча тебе или сотня. Маркус был на голову ниже меня, его прямые чёрные волосы свободно спадали на плечи; во всём его застывшем теле живыми остались только затянутые белёсой плёнкой глаза.

– Аро убьёт тебя раньше, и не скажу, что с особым сожалением.
Я пожал плечами. Маркус был прав и не прав одновременно.

– За зыбкие слова и мысли? За то, что я дразню вас? Бросьте, вы и сами не верите, что я способен оказать вам последнюю милость. Я не могу предоставить вам никаких гарантий и ничто не удержит меня изменить слову в последний момент. Не вы ли предупреждали Аро, ещё тогда, когда мы впервые встретились, что преданность моя весьма избирательна?

Он долго молчал, полностью погрузившись в мысли – пожелай я его убить, Маркус и не почувствовал бы. Ах, нет, одёрнул я себя, смерть, пожалуй, единственное, способное вызвать у него ликование и радость. И я видел, знал – его непоколебимость пошатнулась.

– Перед кем ты выслуживаешься – передо мной или Аро?
– Перед собой.
– Ложь!
– Вы причиняете ей боль. Мучаете. Я убил бы и за меньшее.

– Боль зачастую единственное, что заставляет ощущать жизнь. Ты ведь не вдавался в подробности? Чем я оскорбил её, если ни разу даже не приблизился к ней? Я не задел твоей чести.
– Меня заботит её душевное здоровье, а не моя честь.

– Она в это верит? – оскалился Маркус. – Что она сказала? Или лишь пожелала мне смерти?
Я едва отшатнулся от него, растревоженного и возбуждённого – за его холодной отрешённостью, за барьером, сотканным из боли, жил он сам, но изменённый до неузнаваемости. Именно он смотрел на меня сквозь растрескавшуюся маску безразличия горящими, словно от лихорадки, глазами. О, Маркус отнюдь не был так спокоен и замкнут, как я считал до сих пор – его понуждали таковым быть. Челси, должно быть, требовалось много сил, чтобы держать правителя в узде.

– Для меня нет необходимости в подробностях.
Если быть честным – Линнет не захотела со мной говорить и подавила вспышку бессильного гнева и отчаянья, невольным свидетелем которой я стал. Она, пожалуй, первая, кто говорил о Маркусе с неприязнью и желал ему смерти не как искупления.

– Что же ты осёкся? Не к чему теперь осторожничать.
Я выдержал необходимую паузу, последний раз взвешивая решение – всё же попробовать использовать Маркуса на пользу себе было равносильно тому, чтобы положить палец в рот гадюке и надеяться не получить укуса.

– Вы поступили бы также – и сражались, и отрекались, и рвали глотки, и шли бы на любые унижения. И, без сомнения, поступали.

Маркус выпрямился, будто проглотив кол, замер; остановились, остекленели даже его глаза. Пожалуй, на исказившемся от бешеной ярости его лице можно было найти и удивление.

– Кроме того я не хочу вашей смерти по её неосторожности. Ей не нужна и ваша боль.
– Причинять ей боль твоя прерогатива?
– Да.
Маркус отвернулся, его лицо заледенело.
– Когда я позову, она придёт, – таков был вердикт.

Всё обернулось как нельзя лучше – Маркус отказался от общества Линнет (на время, как думалось мне), а я продолжал носить голову на плечах. Не сказать, чтобы риски были излишне высоки – говорить не запрещалось, да и слова мои стоили мало… Ни у кого из свиты не имелось реальной власти, поэтому и обещать можно было до бесконечности, но правитель всегда мог потребовать выполнить неосторожно брошенную фразу. В благородство Маркуса я едва ли верил; чутьё безошибочно подсказывало – он уступил на пользу себе. Пришлось признать – его, похороненного за горем, я знал меньше всех других. Мысли двигались от одного к другому неспешно, точно жирные карпы в императорском пруду.
И всё же… всё же…

Я осторожно разматывал пропитавшиеся тёмной кровью и гноем бинты; Линнет сидела тихо и глядела в сторону. Иногда её пальцы судорожно сжимались, и тогда я замирал, отнимал руки, ожидая, когда она перестанет дрожать. Я слабо верил в свою помощь, но и бездействовать не мог. Она начинала угасать.

– Зачем ты пошёл к Маркусу?
Я поднял на неё глаза, но она не повернула головы, лишь чуточку сжалась; взгляд привычно задержался на ключицах и родинке под самым горлом. Голос ровный – словно и не её плоти предстоит вкусить огня; женщины почти никогда не разговаривали со мной с искренней строгостью, а матери, которая могла бы так, я не знал.

У пташки был красивый профиль – такой рисовали персидским принцессам на древних фресках.
– Он поставил тебя в известность?
Линнет мотнула головой и поморщилась.
– Он сказал, что я, если желаю, могу пока оставить его в одиночестве, а тебя он видеть больше не хочет. Никогда. Ты здорово его разозлил.
– Меня направляла не ревность, и мне было, что ему предложить взамен.
Она потупилась и прислушалась. Здесь, в доме на окраине города, мы провели немало приятных часов. Давным-давно…

– Смерти он не хочет и, кажется, никогда не хотел. Его не стоит тревожить.
– Ты ведь не боишься его?
– Ты видел…
– Отвращение пополам с жалостью. – И ещё желание ответить на боль болью. – Почему?

– Я считала его гораздо лучше. – Она помолчала, отбивая пальцами нервную дробь. «Мне хватает и своей боли, а он знает, знает!» – так, кажется? Но я не расспрашивал, боясь спугнуть – Линнет впервые за долгое время говорила со мной без особенной неприязни; мне не было стыдно за жадность, с которой я хватал крохи тепла. – Он иногда говорил о ней, о своей жене – тогда мне становилось страшно… – вздох. – Мне следует тебя поблагодарить.

– Не следует. Ты не должна была знать. Теперь и я им разочарован.
И лишь теперь короткий взгляд, будто бы я её удивил, будто бы озадачил; проблеск эмоций исчез столь же быстро, как и появился. В подвигах она не нуждалась.

– Не больше моего, поверь.
– Думаю, – продолжил я, наблюдая за раскрасневшимся на огне металлом, – он бы и сам уступил тебе, если бы ты попросила.
– Я просила. Много раз.

Пришла моя очередь удивляться. Пташка сжала руку в кулак раньше, чем я успел дотронуться – она предпочла сама очистить рану. Кажется, ей тоже не очень-то верилось в успех.

– Я не смогу помочь, если не буду знать всего.
– Я не сделаю то, чего он хочет. Или, – она облизнула губы, – хотя бы хочу так думать. Наверное, в самом деле, глупо мечтать о выборе, когда выбора и нет. В конце концов, он знает, как меня заставить.

Я не высказал упрёка, но не подавил сожаления – мы могли бы быть уже далеко от клана, замка и Вольтерры. Гордость, обида или действительно плаха милее? В последнее верить отчаянно не хотелось.

Медицинский ланцет приобретал жаркий белый оттенок, и, по мере того, как сталь раскалялась, на лбу у Линнет выступили капельки пота. У нас не было иного варианта – лекарств для бессмертных не существовало, а человеческие не имели смысла. Пташка залечила мне руку, но отказалась помочь себе; я не стал разбираться – не хотела или не могла. Не в моих силах было её заставить. Не в этом.

– Будет больно, пташка. – Я обхватил её голову руками, не опасаясь прикосновений – Линнет бы не позволила, будь иначе; не было глупых утешений, лживых уверений и ненужных, пустых слов. Она затихла, задышала ровнее и глубже. – Видишь, у меня не дрожат руки?

– Разве с тобой такое бывает?
– Бывает. Я познал и слабость, и отчаянье, и бессилие.

Долгие, мучительные минуты; я не знал, кому из нас понадобилось больше мужества, и, пожалуй, знать не хотел. Пальцы жгло от прикосновения горячего металла, но жар мне не вредил. Она ни разу не закричала и не заплакала, хотя ресницы её слиплись от непролитых слёз, и сейчас позволила мне обнять себя, мелко дрожа с головы до ног. На пальцах, под ногтями застывала её кровь – мне пришлось раскрывать рану. Я боролся с искушением облизнуться.

– Интересные идиомы, Линнет. Могу только догадываться о значении.
– Больше учите язык, не общаясь с носителями, – у неё стучали зубы, а дыхание жгло шею. Она коротко и смущённо рассмеялась. – Пахнет так вкусно, что у меня сводит живот от голода.
– Я слышу.
– Отвратительно.
– Не правда. – Я боялся её спугнуть и потревожить хрупкое, точно весенний лёд, доверие, таявшее, казалось, с каждой минутой. – Надо потерпеть ещё немножко, потом приложим холодное – кажется, так следует поступить, но я не совсем уверен.
– Уже почти не больно.

Я стёр кровь с её губ – она не послушала совета закусить что-нибудь и поранила язык. Покачал головой. Когда я ещё не разменял двадцатую весну, во мне было не меньше упрямства и показной храбрости.

– Не распушай пёрышки, я знаю, каково на вкус такое варварское врачевание, поэтому тщетно искал и другие пути. Меньше всего на свете я желаю быть причиной твоей боли.

Она рассеянно моргнула и промолчала. Не стоило гадать и ждать, пока заживёт плоть – шрам будет уродовать её бедро, служить вечным напоминанием. Меньшее зло – оборотень был способен перекусить Линнет пополам и даже, боюсь, не заметить этого.

– Они красивые, правда? – Линнет вздрогнула всем телом от моего, видимо, неосторожного прикосновения. – Волки.
– Истинные, пожалуй, красивы и сильны так, как никогда не будем мы. Великолепные звери. А мягкости их шерсти позавидует и горностай, но их образ жизни… – я развёл руками.

Бледная улыбка на её губах.
– Наверное, очень больно так изменять тело и терять себя.
– Если тебе интересно, у нас есть записи, сделанные с их слов и со слов очевидцев, но тебе потребуется перевод.
– Посмертные?
– Издержки взаимоотношения видов – в противном случае они бы изучали нас по останкам. Тебе повезло, пташка. Очень.

– Ничего героического или выдающегося – он на меня наступил. А шерсть у них и правда удивительно мягкая. – Её взгляд скользнул по мне, задержавшись на шее. – Знаешь, там были и пьющие кровь… – Она отвыкла смотреть мне в глаза, и сейчас я мог лишь предполагать, что творилось под тонкой фарфоровой маской, в которую превратилось её лицо. – Я не уверена в своём везении. Совсем напротив.

– Любая жизнь лучше смерти, Линнет.
– И в этом я тоже не уверена.

Из распахнутых окон лился полуденный зной; наверное, я не отличался от прочих холоднокровных существ – тепло было мне по вкусу. Пальцы уже не ощущали жара от раскалённого ланцета. Время замерло, застыло на крае сознания. Я старался не воспринимать действительности и не думать о том, кому причиняю боль. Линнет позволяла себе только протяжно вздыхать время от времени – я не прерывал действий, не останавливался. Не к чему было растягивать пытку ещё дольше. Результат вышел удовлетворительным. Белая, как алтарное покрывало, пташка вцепилась обескровленными пальцами в край табурета, кроша дерево в щепки.

– Умница, но не стоит быть храброй при мне. Это мой долг и право.
Она судорожно, прерывисто выдохнула.
– Я… не хотела тебя раздражать.

От неуловимого, едва слышимого оттенка страха в её голосе внутри всё замерло, заныло, словно бы вскрыли застарелую, давно позабытую рану. Линнет меня боялась, и это оказалось вовсе не столь сладостным, как мне представлялось. Горечь переполнила рот. О, она будет ласковой и послушной, будет льнуть ко мне, будет говорить со мной, но всё – не поднимая глаз, осторожно, с тем трепетом, который испытывает лань, загнанная гончими. Я мог сражаться за неё, убивать, рисковать и никогда не одержать победы. Ведь для неё враг – я.

Напрасно я пытался задушить слюнявую обиду, скользким угрём заполонившую нутро – в чём состояла моя вина перед ней, если не в смерти Роберта? Или слова были сказаны для успокоения меня, а не её? И гнев мой был справедлив – я отринул всё, положил на её алтарь собственную жизнь, а она оценила это не больше стеклянных бус. Но резкость и пыл сейчас – удел мальчишки.

– Что ты чувствуешь ко мне? Кто я для тебя?
Линнет разом сникла, точно надломилась под грузом непосильной тяжести; её губы сжались в тонкую линию – мне нравилось в ней и такой выражение, пусть оно и добавляло пташке пару лишних лет.

– Прости. Я не имел права спрашивать, – поспешно добавил я, поняв свою оплошность.
– Но ты имеешь право получить его.
– Потому что того требует твоя совесть? Или ты чувствуешь себя обязанной? – я невесело усмехнулся.

– Да, – очень серьёзно и, по-прежнему не смотря на меня, произнесла она. Её пальцы, которые я сжал в ладони против воли и желания пташки, мгновенно остыли. – Ты отказался сейчас, но потребуешь ответа потом, так к чему тянуть?

Наверное, в тот миг я впервые усомнился в её непонимании и незнании – Линнет ловко запустила коготки мне под кожу и ради забавы или мести то выпускала, то убирала их. Я бы сделал абсолютно всё, чего она ни попросила, выполнил бы самый безрассудный каприз и положил бы к ногам голову любого неугодного – не за подаренный кроткий взгляд и нежный поцелуй, а за отсвет улыбки, обращённый даже не мне. Однако поймай я её на этом, разоблачи, и она умрёт.

– Я не желаю тебя ни к чему принуждать. Моё слово будет достаточным залогом?

Её губы дрогнули – самую чуточку, едва заметно, а, возможно, мне только показалось. Не требовалось большего подтверждения в её недоверии и враждебности – любое моё слово воспринималось заведомой ложью. Оказаться в таком положении было обидно до зубовного скрежета; не больно – в конце концов, сущий пустяк, но был и азарт, и неистовое желание переубедить. Должно быть, так себя ощущают добродетельные девушки, о которых пошла не имеющая под собой никакого основания дурная молва.

– Поцелуй меня, Деметрий, – сказала Линнет тем тоном, каким бросают вызов смертельному врагу.
– Проверяешь меня, не правда ли?
– Может быть.
– И не дрогнешь, и не отстранишься?
– А ты?

Я очень хорошо ощущал – у меня не было времени на взвешенное и рассудительное решение, отчего и не предпринимал попыток разгадать её помыслы и цели. Пташка смотрела на меня с выражением абсолютной покорности на лице и с непроницаемым – в глазах. Я неторопливо убрал ей от лица волосы, позволяя прикоснуться к коже самыми кончиками пальцев и закономерно не получил никакой реакции – её просьба не имела ничего общего с желаниями. Тем не менее, Линнет позволила мне дотронуться, когда этого уже не требовали обстоятельства. Я прикоснулся губами к её челу, как поступил бы с выбранной по сердцу нареченной в другой, человеческой жизни – это служило бы достаточным заверением чувств и одновременно не было бы оскорблением.

Когда я отстранился, пташка смотрела на меня всё так же непроницаемо, и лишь тень грусти, словно вуаль, упала на её лицо. Ни слова, ни взгляда, ни улыбки. Я счел за лучшее промолчать, в тишине наблюдая за ней и ожидая её готовности вернуться в замок. Торопиться не хотелось не только мне.

В конце концов, у меня появился благовидный предлог для встреч – меня искренне волновало её состояние. Кроме того я надеялся (и признавался себе в низости подобного расчета), что чем больше Линнет будет убеждать себя не думать обо мне, тем сложнее ей станет избавиться от меня. В определённый момент пришло осознание – пташке вполне может хватить душевных сил для разрыва, а вот мне не достанет благородства и великодушия. Я не отпущу её. Скорее, и мысль эта не показалась ни неправильной, ни чудовищной, я сам тогда поставлю точку в нашей драме и явлюсь кузнецом собственной. Крыса в мышеловке и та имела больше возможностей.

Я никогда не отличался самоуверенностью, пусть и многие приписывали мне этот грех, но был расчетлив ровно в той степени, которая требовалась для уверенности. Я знал и тщеславно размышлял, что, если потребует того случай, избавлюсь от конкурентов. Алистер, несколько нервный и, по моему мнению, излишне осторожный, словно впервые очутившийся в поле лесной хищник, не представлял особых сложностей; он считал меня слабее, чем я являлся на самом деле. Аро вёл правильную политику – за пределами клана едва ли кто-то имел точное представление о возможностях собранных им талантов. Так и Алистер считал меня «слепым» ровно настолько, насколько таковым являлся сам; я же никак не разрушил этого представления в наши несколько коротких и случайных встреч. Убить его сейчас, даже когда он осторожен и внимателен сверх меры, не будет особенно сложно. А вот другого ищейку устранить будет не так легко.

Афтон был и старше, и (что я признавал с трудом) хитрее меня; возможно, ему недоставало практики, и талант к поиску у него был значительно слабее, но его и никто не призывал рисковать. Благодаря очаровательной супруге положение Афтона всегда было незыблемым – он обладал той степенью неприкосновенности, которой обладали жёны правителей. Что бы ни происходило, Чармион не должна была утратить функциональности из-за тоски или ненависти. Несмотря на это Афтон не был беззащитен и разнежен, более того – он представлял известную угрозу. Бессмертным нельзя жить рядом и не знать друг друга. Я был уверен, что так же как и я наблюдал (следил и запоминал – было бы честнее) за ним, так и Афтон наблюдал за мной. Если меня захотят устранить, то Афтон не будет ловчим – он станет распорядителем охоты. Тем, кто укажет, где зверь сделал себе логово. Моя голова будет неплохим и в меру ценным трофеем.

Я очень остро понимал – полную свободу мне обеспечит безвременная кончина обоих ищеек. Исключительно из-за того, что реализовать мысли не представлялось возможным, я был до сих пор жив и мог дальше отдаваться предательским размышлениям. Мной без раздумий пожертвуют в пользу благополучия Чармион. Я не строил иллюзий по поводу ценности собственной шкуры и не сомневался, что за несостоявшийся бунт рано или поздно заплачу.

– Ты сегодня улыбаешься, Деметрий.
Я ответил лёгким поклоном на слова Чармион; ей не позволялось покидать замка, и она довольствовалась созерцанием ночи во внутреннем дворике – тесном, вымощенном камнем и пожухлым нитями травы между плитами. Корин, думалось мне, приходилось прилагать массу усилий, чтобы её подруга не чувствовала себя пленницей.

– Я размышляю, как убить твоего мужа. У него слишком хорошая жена.
Она звонко рассмеялась, но смех, как это бывало всегда, не коснулся её поблекших от прожитых веков глаз. С возрастом женщины становятся или совершенно невосприимчивы к лести, или безмерно ей подвержены.

– Ты сегодня необычайно мил. Я рада, что ты вновь стал походить на себя.
– Я тоже. С твоего позволения.
– Конечно. Не смею тебя больше задерживать. Только, пожалуй…
– Да?
– Скажи Афтону, пусть возвращается скорее. Меня одолела ужасная хандра.
– Выйдет двусмысленно, если к ложу супруги его призову я.
– На то и расчёт.
– Тебе ни капли не жаль моей и так потрёпанной шкуры.

Город давно спал, и тишину нарушало лишь электрическое потрескивание тысяч проводов – неизбежное свидетельство прогресса. Мне, пожалуй, не хватало безмятежности прошлых столетий. Пожелтевшие поля за стенами, иссушенные не в меру щедрым солнцем, источали пряное травянистое благоухание; то тут, то там зелёные свечи кипарисов оживляли в целом унылый (и здесь со мной поспорили бы не только жители сего благодатного края) пейзаж. Я любил Тоскану лишь по весне, когда всё вокруг, куда только хватало глаз, было кроваво-красным от цветущих маков.

Распорядок был изменён – теперь мы реже охраняли дальние рубежи и не выходили за пределы Вольтерры так часто, как того требовалось бы; наши очи были зрячи гораздо дальше городских стен, о чём, конечно же, знали немногие. Чужак, вступивший в Сан-Джимирьяно или Сан-Миниато и нарушивший наш покой, оказывался выдворен. Впрочем, охотиться на территории Италии мог только очень молодой или очень глупый пьющий кровь. Под исключения попадали свои. Крайне редко и в особых обстоятельствах.

Вечер был донельзя скучен. И развлечение, вызванное необходимостью – я ступал за Афтоном след в след, оставаясь незамеченным для его глаз, – не скрашивало тоски. Я не испытывал к нему особенно тёплых чувств, ибо не терпел по отношению к себе столь показного высокомерия, и был непрочь свести счёты, однако испытывал закономерные сожаления. В агонии билась моя честь – убивать его я вряд ли буду лицом к лицу, скорее подло и наверняка нападу со спины. Так гораздо надёжнее. Бесславная смерть.

Плащ Афтона был самым тёмным из тех, кто нёс стражу сегодня; он и покидал надёжные стены из-за скуки, а не по прямому приказу. Жаль, что от бездействия и праздности мы не можем растерять навыков, затупиться, как трофейный меч на стене. Несравненное достоинство нашей памяти и тела представляло известную проблему. Афтон остановился, выступил из тени полуразрушенной арки. Я не позволил себе скривиться от досады – он заметил меня вопреки моему желанию, пусть и расстояние между нами было меньше двухсот шагов. Я рассчитывал на иной результат.

– Ты что-то хотел, Деметрий?
Я небрежно взмахнул кистью, сократив дистанцию вдвое. Черепица не выдала шагов, однако не скрыла их для уха бессмертного.
– Твоя жена настоятельно просила тебя не задерживаться.

Выражение его молодого лица с точёными чертами (с него вполне могли лепить Антиноя) не изменилось, только в глазах мелькнул и тут же пропал недовольный огонёк. Дипломатическая миссия, потребовавшая его отсутствия в Вольтерре, окончилась адюльтером между мной и Чармион, который Афтон легко спустил с рук жене, но отнюдь не мне. С тех пор, хотя и прошёл уже не один век, отношения между нами заметно и неизбежно натянулись. Вселенская несправедливость – пусть я и не оказал сопротивления, но инициатива исходила не от меня. После того я более не задевал его чести – ни словом, ни возобновлением связи; конечно, не из-за него – я стал умнее и старше. Впрочем, мне говорить и не требовалось. Языки имелись и у других. Однако у меня были основания полагать, что Афтона слова скорее забавляли, чем задевали.

– Благодарю. Только в этом причина твоей нерешительности? Ты ходишь кругами весь вечер.
Я изобразил на лице неподдельное удивление и пожал плечами.
– Ты мой напарник, а я привык прикрывать спину.
– Они едва ли сунутся, тем более, ночью.

Я ещё несколько мгновений наслаждался ощущением идеального чувства равновесия, а потом мягко спрыгнул на землю. Ни черепица, ни гравий не выдали меня ни единым шорохом. Афтон отозвался на предложенное рукопожатие – конечно, с подчёркнутой неохотой. Ветер шевельнул его каракулевые кудри.

– Я видел мальчишку, – после нескольких минут молчания произнёс он, пока мы не спеша обходили стены. Кажется, Афтон не торопился к жене. – Его не очень радует положение вещей.
– Они его выдадут?

– Скорее солнце встанет на западе, чем Хелил отпустит от себя брата в волчье логово. Общность, кровь… ты знаешь, что они все находятся друг с другом в ближайшем родстве? Это что-то делает с ними, – он коснулся пальцами виска, – здесь.
Некоторая неизбежная неприязнь к Афтону сменилась любопытством – всё же он был единственным посыльным в Ардис, откуда вернулся четыре дня назад. Однако пришлось прикусить язык.

– Как думаешь, Афтон, их много?
– В первые годы моего бессмертия обративший меня говорил о единицах. Сейчас, возможно, наберётся несколько десятков. Нефилимы постепенно вырождаются, поэтому мы никогда и не думали пересчитывать их. Незачем.

– Численное преимущество может быть на их стороне.
Афтон презрительно хмыкнул.
– Если на сотню наберётся пять способных сражаться, то это будет чудом. Иначе бы твоя юная супруга не ушла живой. – Он коротко рассмеялся. – Представляю, в какую ярость они впали – внешнее сходство действительно имеется! Никчёмная раса и совершенно бесполезная, как и любые полукровки.

Я не разделил его весёлость и оставил выпад без ответа. Не одного меня, как оказалось, терзало любопытство. Глаза Афтона встретились с моими, и он без обиняков перешёл к интересующей его теме.

– Почему она, Деметрий? Прежде ты был куда избирательнее и не опускался до откровенного мезальянса.
Я бросил на него недолгий и в меру выразительный взгляд. Афтон был прав.
– Я очень сожалею и раскаиваюсь, – сказал я без сожаления и раскаяния.
– Но, в конце концов, о вкусах не спорят.
– Придумавший это, кажется, никогда не встречал реальных людей и не видел, насколько им нравится не спорить о вкусах и как велика их готовность соглашаться с мнением оппонента.

Он приподнял уголки губ в дежурной улыбке, которая тут же погасла, и я разделил замешательство Афтона – не каждый день Аро можно было увидеть за стенами крепости. Событие было настолько неординарным, что я в первое мгновение не поверил ни глазам, ни способностям; Аро же успел подойти и встал перед нами, выжидательно смотря из-под ресниц и заложив руки за спину. Он улыбался и откровенно наслаждался произведённым эффектом, усиливающимся за счёт полного отсутствия охраны. Такое на моей памяти происходило впервые.

– Для чего мне сопровождающие в моём городе? Кто здесь способен мне желать зла? – ему вовсе не было нужды касаться, чтобы знать ход наших мыслей. – У меня появились некоторые соображения, и я решил не откладывать их до завтра. Нет-нет, вы нужны мне оба.

– Всё, что будет угодно тебе, повелитель, – несколько принуждённо произнёс Афтон.
– В вашем полном распоряжении.

– Похвальная готовность, Деметрий, – ослепительно улыбнулся Аро, демонстрируя зубы гораздо больше, чем то было принято по негласному этикету пьющего кровь. Он неспешно зашагал по проулку, и мы последовали за ним – Афтон вровень, а я на полшага позади. – Сегодня мне передали любопытные слухи. Наши европейские друзья истово пытаются отослать от себя ту женщину… как то бишь её…

– Маго.
– Матильда, – поправил я. – Она не француженка.

– Не важно. Конечно, ничего удивительно в таком афронте нет – кому не хочется скрасить одиночество, а потом избавиться от незадачливой любовницы? И не важно, сотня тебе или тысяча, – Аро остановился, постукивая каблуком. – Но моё любопытство вызывает не это, а то с какой горячностью и, не побоюсь этого слова, пылом Владимир удаляет от себя женщину. Точно хочет защитить. Поэтому я жажду, конечно же, с вашей помощью, выполнить его желание с самыми что ни на есть чистыми намерениями. Где ещё может быть безопаснее, чем у нас?

– Кто? – Афтон чуть качнул головой, от чего на гладкий лоб упала непослушная прядь волос.
– За женщиной – ты. Она должна быть сопровождена к нам с величайшей учтивостью, и никто не справится лучше тебя. А тебе, Деметрий, в тот же день после воссоединения Владимира со Стефаном предстоит нанести им визит и узнать, для какого гостя были приняты меры предосторожности.

– Вы уверены, что они разделятся хотя бы на время?
– Абсолютно. Свидетельство надёжное. В остальном я полагаюсь на ваше с Афтоном чутьё – время будет как никогда важно, поэтому заклинаю вас быть внимательными.

Что-то не увязывалось – свои намерения Аро мог объявить и в присутствии (и далеко не с согласия) братьев, но предпочёл ночную прогулку без сопровождения. Аро бросил на меня взгляд, и его нельзя было назвать хитрым или лукавым – скорее оценивающим. Афтон, повинуясь не замеченному мной жесту, поспешно откланялся, оставив меня наедине с повелителем. Но удивляло далеко не это – никто не смел приблизиться и, при желании, наш разговор не будет иметь лишних ушей. Достаточно понизить голос.

– Ты ищешь подвох, Деметрий? Конечно, ищешь. Кроме того, тебе до неприличия любопытно, и любопытство притупляет чувство опасности. Твоя излишняя осторожность сейчас отдаёт низким мнением обо мне.

О, совсем нет. Самого высокого, поэтому не могу допустить даже самой ничтожной ошибки.

– Я только пытаюсь оставаться уверенным, – медленно, слово за словом, произнёс я. – Если честно, не так привычно быть человеком, от которого сиюминутно ждут подлости.
– Если от тебя и ждут подлости, то считай их примитивнее, чем они есть. Не ради подлости я протягиваю тебе клинок рукоятью вперёд.
– Вы же знаете, у меня не было бы шанса использовать преимущество. Вы очень разумно и безопасно подставляете шею.

Аро повернул голову, глядя на меня пусть и снизу вверх, однако с полным ощущением превосходства. Я теперешний, попавший опалу, был удостоен чести сопровождать его и разговаривать тет-а-тет, однако не смел выпустить когти. Чистейшее самоубийство навредить ему или каким-либо образом угрожать. У меня хватит времени убить, но не будет, чтобы выжить самому.

– Об этом знаем только ты и я. Остальным до чёртиков любопытно и тревожно, поэтому будь добр не скалиться. Не хочу неприятных происшествий.
– Иногда нам полезно нервничать.

Аро только усмехнулся и остановился. С крепостной стены открывался чудесный вид на окрестные поля и отдающую жёлтым паутину дорог; небо на востоке помутнело, сделалось прозрачнее и словно бы не решалось окончательно посветлеть.

– Я должен был испытать гораздо большее недовольство, чем испытываю из-за твоего разговора с Маркусом, но нахожу тебе достаточно оправданий. На сей раз. Как ты верно заметил, людям необходимо время от времени нервничать. В другой ситуации для тебя бы всё закончилось… плачевнее. Ты прекрасно понимаешь, что заведённый порядок есть наше выживание, и его изменение обернётся катастрофой. – Аро склонил голову, почти коснувшись подбородком груди, и будто бы прислушался. Ничего необычного вокруг, никаких посторонних звуков и лишних шагов – его интерес могло вызвать и движение насекомого глубоко под землёй. Кто же тут разберёт…

– Я понимаю, но мне нужна была передышка.
Аро отозвался спустя не менее чем десять минут – с явной неохотой, точно бы его отрывали от созерцания величайшего произведения искусства:

– Ты честен с собой, это хорошо, – сказал он и направился прочь. – Ах да, – Аро обернулся и переплёл подвижные пальцы, – не рискуй понапрасну с тем, кого ждут румыны. Мне нужна информация, и только.

– Даже если будет возможность получить больше?
– Даже если так. Я могу дать тебе слово, но ты не поверишь, не так ли?

Что ж, во всяком случае, выходило, что пока я был избавлен от угрозы расправы. Я оставался в некоторой степени ценным и полезным. До появления стоящей замены.

– Теперь, Деметрий, ты внимательно меня выслушаешь и передашь мои слова нашим не в меру беспокойным друзьям. А ведь когда я пришёл к ним в первый раз – Владимир и Стефан тогда были на два столетия старше меня – мне тоже говорили о смирении и покорности. Тебе не кажется это забавным?
Аро умел искренне смеяться так, что кровь застывала в жилах.

…Я заглянул к пташке на рассвете, когда восток только-только расцвёл кроваво-красным, и не застал её спящей. Несмотря на нелюбовь вставать с зарёй, Линнет уже была почти собрана и у окна расчёсывала перепутанные со сна волосы.
– Плохой сон?

Услышав меня, она замерла на мгновение и лишь после подняла мутный, непонимающий взгляд. Я успел не дать её пальцам сжаться прежде, чем она навредила бы себе сама. Мне бы не приходить и не видеть её, не чувствовать удушливого бессилия, но я неизбежно искал встреч. В какой момент голос разума окончательно захлебнулся чувствами? Скорая разлука или же склеит наши отношения, или бесповоротно разобьёт.

– Зачем? – невольно и обречённо. Линнет не дрожала и казалась застывшей, как сахарная фигурка. Ей понадобилось время для ответа.
– Чтобы… проверить.
– Мне не хочется думать, что я настолько пугаю тебя.

Впервые за долгое время она вот так спокойно находилась рядом со мной и смотрела на меня не тем застывшим взглядом, к которому я не хотел привыкать, но привык; тепло её пальцев в моей руке казалось чем-то из утраченной, прошлой жизни.

– Нет, – Линнет не опустила глаз, – не настолько. Просто дурной сон. Ты прав.
– Прошлое прошлому, пташка. – Она позволила забрать у себя щётку и даже не поёжилась, когда я провёл ей по потускневшим волосам.
– Так… просто?
– Никто из мёртвых не хочет, чтобы живые следовали за ним.

Прядь за прядью, растягивая мгновения. Нарочно ласково, нарочно долго. Мне нечего было ей сказать – слова стоили мало.
– Живые ничего не знают о желаниях мёртвых. Совершенно ничего, – отстранённо произнесла она. – Ты очень… – Нежен? – …осторожен.
– Когда-то у меня была дочь, и я ещё кое-что помню. Немного, но всё же. Правда, жене мне кос заплетать не доводилось.

Руки сами собой легли на её плечи, несильно сжались пальцы; я истосковался по ней, заскучал и опускался до безмолвной просьбы хотя бы не прогонять. От её волос слабо пахло апельсиновым цветом, и я вдыхал,, переполнялся ароматом… Я видел её полупрозрачное отражение на стекле, видел, как она зажмурилась, видел, как бессильно опустила голову. Мне бы хватило одного слова...

– Уходи.
…не этого.
Пальцы рефлекторно сжались, точно меня протянули по спине хлыстом.

– Пожалуйста. Так будет лучше, – уже мягко, с прежними нотками тепла сказала она. Тон не вязался с просьбой – таким уговаривают остаться, а не гонят прочь.
– Лучше?

– Для тебя, для нас обоих, – Линнет тяжело сглотнула. – Не хочу погубить и тебя тоже. Не хочу быть снова виновной. Не хочу и твоей крови из-за меня. Не хочу, не хочу, не хочу…