Саммари: Завоевав высокое положение в жесточайшем мире подневольных, сумеешь ли ты, урожденный афинодор, вырваться из рабских оков, или же тебе суждено навечно остаться узником чужого влияния?

Добро пожаловать, заблудший средь дебрей романтики и вдохновения путник. Вот он я – венец твоего воображения. Наслаждайся линией моего точеного лица – его-то ты и облюбовал в самом сокровенном уголке своего сердца; такого и впрямь больше не встретишь среди смертных. Ты едва ли успеваешь рассмотреть меня целиком, приняв окончательное решение отдаться мне без остатка.
Брось, я не удивлен тому, что ты намерен написать мой портрет, как только вернешься в свой мир, а сейчас готов посвятить мне самую лучшую твою поэзию, хотя и слагать строк ты никогда не пробовал. А сейчас ты плавишься от эротических фантазий, думая, как бы поведать друзьям о том, каков я в жизни, приукрасив действительность тем, что был в моих объятиях. Не думаешь же ты, что я отпущу тебя просто так, не дав почувствовать тепла моего тела?
Ты всерьез полагался на мою ненависть и холодность, думая, что мое лицо исказилось бы в гримасе злобы по отношению к тебе. Картины ты не напишешь, как и поэзии – в этом не будет необходимости, а друзья твои никогда не узнают, каков я на самом деле. Я бы даже подарил тебе поцелуй, но позже. За что такая снисходительность к тебе, желаешь знать? Любовь и внимание твое вызывает у меня усмешку, но ты будешь вознагражден.
Не ты ли дни и ночи напролет пытался познать мою жестокую натуру, искренне надеясь, что внешняя холодность лишь маска, скрывающая утонченную душу? Позволь сделать щедрый подарок твоему любопытству – перед тобой шанс познать меня. Я исполню твое желание и постараюсь показать тебе самые яркие моменты моей жизни. Я раскрою тебе свое сердце. Смотри на меня, пока я еще смертен. Смотри, пока я все еще человек.
Смотри, в каком неуклюжем положении ты застал меня сейчас. Нравится? Я даже не успел укрыться – по правде и не собирался. Сейчас, в душной прядильной, я обладаю виновницей моего бурного желания. Меня не смущают ее надрывные крики, раздающиеся далеко не от удовольствия, чего не скажешь обо мне; не смущает смрад ее тела и коротко стриженные волосы; не смущают и другие женщины, не встающие со своих мест при моем появлении и неизменно выполняющие свою работу. Если хотя бы одна поднимет на меня взгляд, и я это увижу, ее судьба будет чуть менее льготной, чем у той, которая находится сейчас в моих объятиях: у нее уже сломана ключица или ребро, что не имеет для меня значения.
Догадываясь о моей природной доброте и несравненном великодушии, Гектор с рождения нарек меня Филаретом. Только взгляни на эту огромную уютную общину в центре Афин – сюда мечтал бы попасть каждый подневольный. Ни один раб Гектора не знал нужды в работе, за которую получал щедрую плату: покорному – питание, а провинившемуся – наказание.
Раб, как и скот, требовал ухода, сытной еды и любви, но не думаешь же ты, что этим стал бы заниматься сам Гектор? Не кто иной, как выходец из общины, смог бы должным образом позаботиться о невольниках и невольницах. Правой рукой господина, внимательным отцом и мудрым советником, готовым в любой момент поддержать и обогреть члена общины, был надсмотрщик. Он был ответственен за обучение новичков нелегкому ремеслу ковки металла и возделывания земель.
Будь то палящий полдень либо прохлада ночи, надсмотрщик так же организовывал и наказания провинившихся во внутреннем дворе. Наверное, только в шутку рабы прозвали его «Белая смерть». Я, конечно, отличался от своей общины и оттенком кожи, и прямыми волосами, которые едва ли делали меня похожим на местного гражданина, но я находил прозвище чрезвычайно не соответствующим действительности! Несправедливо, ведь раба не имеет права убить и сам господин. Не по твоей и не по моей воле рабам жилось в достаточной мере сытно, чтобы они избаловались и смели пожаловаться на ущемление прав. Возможно, так и было бы, если бы надсмотрщиком не был я.
Моим излюбленным экспонатом был один из крепких сторожевых псов, Барути; наказания были, конечно же, всегда справедливыми и действовали на его благо. Никому кроме него не приходило в голову обращаться ко мне и столь откровенно рассматривать меня. Когда же я задавал ему вопрос, он падал на колени, обнимая меня за ноги, тем самым выражая радость при виде меня и вторгаясь в привычное одиночество. Тем же вечером он получал двадцать ударов плетьми – я не мог знать, вдруг он задумал какую-то хитрость или подлость? Я пристально следил за ним, но возможный беглец и предатель ничем не выдавал себя.
Если он и был молод, то кучерявые волосы его были достаточно испещрены полосами седины, впрочем, как и тело: едва ли возможно было догадаться, где шрамы еще не затронули его кожи, нагнаиваясь и источая зловоние.
Однажды он позвал меня, и, кажется, выглядел испуганным. «Кай». Ему нужна была помощь, так как его напарник лежал на земле, словно прикинулся трупом. Я незамедлительно помог Барути – разве не десять ударов истрихидой он ожидал от меня? Я никому и никогда не позволил бы приравнивать себя к неудачникам, проданным с завоеванных кораблей рабовладельцам. Я никогда не позволил бы называть себя именем, которое мог носить только подневольный. На земле уже лежало двое, когда я брезгливо велел остальным их убрать с поста – теперь Барути обливался собственной кровью, и я не собирался кормить его, пока он не поднимется самостоятельно.

Как это и бывает в честь симпозия, хозяин велел всех хорошенько отмыть. Закрепив на левом плече полотно гиматия, тем самым демонстрируя символ человеколюбия господина, я направился на кухню, чтобы вынести гостям вино и фрукты. В гинекее, однако, помимо знакомых лиц, на клине лежала одна госпожа, которой я раньше не видел. Женщина облизывала пальцы своих пухленьких ручек после мяса фазана. Когда я зашел, ее хитон, словно от легкого порыва ветерка, соскользнул с округлого плеча.
«Небось, таким мясом Гектор не кормит рабов. Я права? Или он одного тебя кормит, раз ты выглядишь таким холеным?» – тут же обратилась она ко мне, когда я поставил рядом с ней разбавленное вино. Остальные женщины обратили ко мне свой взор, словно ожидали ответа.
«Хозяин дает нам лучший кров и лучшую пищу», – покорно отвечал я, как и было принято. Мне не на что сетовать, и я не лгал.
«А что, тебя тоже секли, как и остальных? Может, ты какой-то особенный, что тебя наряжают господином? Мне совсем не показалось, что ты похож на местного жителя», – задавала она вопросы один за другим. Я не мог знать, что ее больше всего интересует.
«Хозяин сам принимает решение относительно одежды».
«А что это ты мне не говоришь, что у меня хитон падает? Еще скажи, что тебя это ни капли не интересует!»
Если бы я только смог предвидеть заранее, я бы придумал нечто чрезвычайно важное и попробовал бы уговорить хозяина занять меня другой работой. Интересовать меня могло лишь одно – когда мы вновь пересечемся с этой женщиной. За время своей жизни я слышал много язвительных слов в свой адрес, отчетливо помню и смрад невольников, и трупное разложение мертвых, но никогда еще не испытывал я столь сильного омерзения к маленькой женщине. Ее пышная грудь была украшена роскошным ожерельем – такого я не видел у самой Федры, жены Гектора, а на руке тяжелый золотой браслет. Интуиция редко обманывала меня – даже если воображение было чрезмерно обострено, я намерен держаться от нее подальше.
«Цирцея! Тебе непременно захотелось узнать мнение мужа на этот счет? Может, стоит быть чуточку более сдержанной с рабами брата?» – раздался упрек немолодой гостьи.
«Что же такого? Я всего лишь пошутила! В конце концов, я ведь не ходила жаловаться Гектору на его одежду. Он симпатичнее всех, только почему-то невежлив и недостаточно отвечает на мои вопросы, – ответила Цирцея, втянув голову, словно черепаха в панцирь, отчего на ее шее образовались складки. – Ты же такой хорошенький, мне сложно представить, чтобы хлыст побывал на твоем теле. Наверное, и спишь только с хорошенькими девушками. Если бы у Федры были дочери...»
«Это наш надсмотрщик, Цирцея. Очень способный и надежный мужчина, и для жалоб еще ни разу не давал повода, – раздался голос Федры, присоединившейся к женскому обществу. – Ты всегда можешь обратиться к нему за помощью. Подай Гектору еще вина», – скомандовала она.
«Если он молодой и способный, то выходит, что ему дозволено дни и ночи напролет избивать других? Очень интересно услышать мнение рабов на этот счет», – раздался смешок Цирцеи издалека, пока я в бешенстве спускался по ступеням в андрон. С одной стороны, я был благодарен мудрости и великодушию женщины, поскорее избавившей меня от общества жеманницы, однако настолько раздосадовался, что, сославшись на срочный дозор, в порыве ярости прямиком бросился к охране.
Я бежал туда, к Барути, усиленно ища повода для того, чтобы высечь его, либо кого-нибудь другого. Мне срочно требовалось выплеснуть напряжение, однако я никогда не был сторонником безосновательных наказаний. Он как обычно улыбнулся, завидев меня – его карие глаза наполнились слезами.
«Пойдем же, – он взял меня за руку и повёл в амбар, – и тебе станет легче».
В амбаре висела истрихида – стоило ли вновь заставлять обливаться кровью того, чьи раны еще едва ли зажили? Я ждал повода, и вот он мне его предоставил – касаться надсмотрщика было запрещено. Однако на мое несчастье я не мог вырваться из его крепкой хватки, недостаточно оценив его поначалу.
В кромешной тьме я оказался полностью прижатым к стене сильными руками; Барути сел на корточки и нырнул под нижний край хитона. Теряя равновесие, я падал на его широкую спину, расцарапывая недавние раны – видимо лишь хлыст обретал в моих руках недюжинную силу, которой можно было сломить силача. Густыми и жесткими кудрями он щекотал живот, отчего по телу прошлась дрожь. Я чувствовал движение его горячего языка и гладкость губ. Я не доверял ему достаточно, потому стремился отпихнуть от себя. Я знаю, ты желаешь слышать подробности независимо от того, что испытываешь – брезгливость или разгорающуюся страсть. Я же испытывал оба чувства одновременно.
Сейчас я был слаб и плотью и духом, либо Цирцея столь сильно выбила меня из колеи. Не исключено и то, что позже, не найдя повода для наказания стражника, я отправился бы к рабыням. Я мог бы отчаянно сопротивляться, чтобы вырваться из крепкой хватки Барути; я мог позвать на помощь, и меня бы услышали, но всего лишь за минуту схватка уже была проиграна.
Против моей воли к лицу приливала кровь, и напряжение стало столь сильным, что был готов вот-вот разразиться бурным всплеском эйфории. Барути замедлился. Зачем? Страсть перемешанная с возбуждением слишком завладела моими чувствами, чтобы я мог соображать. Я изо всех сил притягивал его голову к себе и пытался ускориться, но он ускользал от меня и сопротивлялся, награждая меня лишь легкими касаниями губ.
«Решил помучить, бесстыжий раб». – Дыхание мое было слишком частым и тяжелым, чтобы я четко выговаривал слова.
«Какое наказание ты приготовил для меня сегодня?» – нехотя поинтересовался он.
«Если ты не прекратишь издеваться, то вскоре захлебнешься собственной кровью, обещаю».
«Если только тебе это понравится, мой Кай. Только ради тебя».
Наконец, он поддался моим рукам – столь резко и быстро, что заставил меня застонать. Я не мог вынести имени, которым он посмел меня назвать; не мог более терпеть его пытку. Вскоре всё кончилось, он лишь откашлялся и сказал, что ему нравится мое имя. Я не сдержал своего обещания и не высек его лишь потому, что просто не желал сегодня больше видеть перед собой.
Впоследствии я счел возможным использовать Барути тогда, когда это требовалось мне, и находил особенное удовольствие в его покорности и податливости моим желаниям. Временами он силой стаскивал с меня хитон, что ужасно злило меня. За резкие и неконтролируемые выходки я сек его. Конечно же, я пробовал притворяться и нежным любовником, и жестоким палачом с рабыней, избранной моей похотью, но любая женщина едва ли была пародией на ласку, которую дарили мне сильные и надежные руки Барути. В наивысший момент наслаждения с женщиной я отдавал себе отчет в том, что представляю только его запах.

Ближайшие полгода внесли некоторые перемены в общину. Участившиеся визиты Цирцеи и ее мужа были словно предвестником затишья перед бурей. Они не сулили ничего дурного, за исключением своеволия знатной женщины, которое доходило до абсурда. Я искренне полагал, что наказание, которое уготавливалось женщинам, отбило бы у нее желание столь активно убеждать моих рабов в моей жестокости и злобе. Как правило, не составляло труда распределить состав общины таким образом, чтобы ей попадались лишь иноземные невольники. Я отчаянно желал с кем-то поделиться своими предчувствиями и опасениями, но не знал, решусь ли поговорить лично с Гектором.
Безусловно, моя внимательность не всегда была столь укоризненной, чтобы не попасться на пути Цирцее. Я был услужлив, и даже терпеливо сносил ее любопытство, когда она коротким пальчиком принималась ковырять оторочку моего хитона, что из ее уст называлось лаской. Омерзение мое сменилось ледяным безразличием: ведь грязь – явление временное и скоро я смогу помыться. Однажды Цирцея положила мне руку на грудь и не сводила с меня взгляда, выжидая какой-то реакции, но, извинившись и напоминая ей о своих обязанностях, я развернулся и ушел прочь. Раздался сухой всхлип – она прикрывала глаза руками; я обернулся и готов был поклясться, что слез не было. На ее голос сбежались все женщины и принялись выяснять, в чем же дело.
Гектор не заставил меня долго ждать и желал, чтобы я внимательно выслушал его. Я ожидал всего, что угодно – в первую очередь наказания за неподобающее поведение с Цирцеей, но я оказался неправ. Его новость ошарашила меня – я не знал, должен ли целовать ноги господина за такую благодать, или молить оставить меня здесь, в доме, где я рос и имел определенное положение. Я принимал его предложение – отпустить меня на свободу и стать, мне, Филарету, полноправным афинодором, содержать собственное имение и быть союзником Гектора. Я не спал ночами, размышляя о том, что никогда больше не получу возможности быть одним из тех, за чьей жизнью я должен был наблюдать с низших ступеней бытия.

Внезапное исчезновение десяти невольников и отравленные стражники разозлили хозяина. Пропавшие оказались разных народностей, что исключало возможность сговора. Гектор приказал гонцам немедленно оповестить соседние общины о беглых. Наказания учащались, в частности и для тех, кто оставался в живых. Странным образом и сам Барути не видел ничего преднамеренного с их стороны, о чем и заявлял мне. Крошечное доверие, которое он пробудил во мне, бесследно исчезло. Я не навещал его и наказывал самым жестоким образом, когда он смел обнимать меня, заверяя, что соскучился.
Пропажа лидийца была замечена в дневное время суток, когда Цирцея осталась с братом на обед. Барути нашел меня сам, заявив, что последний раз беглец заходил в столовую с Цирцеей. Она ничего не отрицала, и, потряхивая головой, уверяла, что раб действительно заходил к ней, а «дело надсмотрщика – быть везде».
Хотя община пополнялась новичками, которые отвлекали все мое внимание на обучение, побеги повторялись вновь и вновь, когда в доме присутствовали гости, и, главным образом, Цирцея. Я беспокоился – беспокоился за свое ухудшающееся положение в общине, ведь я мог лишиться не просто обещанной свободы, но и понести наказание. Гектор достаточно доверял мне и просил всеми силами ужесточить надзор, не отказываясь, однако, от своих слов о моем освобождении.

За сутки до освобождения я впервые смог уснуть. Посреди ночи кто-то сильно толкал меня.
«Беги, Кай, как можно скорее, сейчас, – прошептал Барути. – Когда взойдет солнце, все будет не так, как планировали. Беги. Сейчас же».
Он опрокинул меня с ложа, чтобы я быстрее проснулся, но тело отказывалось слушаться меня, отзываясь ознобом на столь раннее пробуждение. Я был вне себя от ярости, и, ударив Барути, пригрозил расправиться с ним на рассвете, если он сейчас же не даст мне поспать. Он сорвался с места, словно что-то отвлекло его, и я попытался заснуть.
Тревога не покидала меня, и я поднялся раньше обычного. Я узнал темный силуэт недавно наказанного невольника, который отдалялся от дороги. Он бежал со всех ног. Я попытался кинуться за ним, но счел необходимым вернуться и позвать хоть кого-нибудь. На мое счастье я увидел сначала сыновей Гектора, и лишь где-то вдалеке показался его силуэт в сопровождении рассерженной Цирцеи. Меня не волновало, какая неведомая сила подняла её так рано. Я просил подойти их быстрее и звал на помощь, показывая пальцем на черную точку вдалеке – у нас еще был шанс задержать беглеца.
Вместо этого сыновья без промедления повалили меня наземь и связали. Я кричал изо всех сил, что они ошиблись, что нельзя медлить. Я верил в то, что сейчас подойдет Гектор и велит освободить меня.
«Заклеймить предателя!» – прозвучало из его уст. Происходящего не могло быть. Сотни доводов и упущенных фактов промелькнули мимо моего сознания – может ли быть так, что он обманывал меня всё это время? Что-то прошло мимо моего внимания.
«Я же говорила тебе, говорила, чтобы ты внимательнее наблюдал за своими рабами и не доверял таким как он! Ведь все как один указали на него», – съязвила Цирцея.
«Прикуси язык, Цирцея – прервал он ее, – и не смей говорить, пока я не разрешу этого».

Дальнейшие мучения не шли ни в какое сравнение с неудобствами, которые я когда-либо испытывал в жизни – будь то побои или наказание голодом. Прежде чем заклеймить, меня раздели догола и секли без остановки на той же площадке внутреннего двора, где я обычно наказывал своих рабов. Постыдно – я не знал, что голос мой может быть настолько громким. Готов поклясться, что меня не секли так сильно, как это проделывал я. Сначала били сыновья Гектора – они требовали признания в том, что я подговаривал беглых. Я готов был на все ради того, чтобы прекратили истязания, и достаточно быстро признал несуществующую вину. После небольшой передышки инициатива перешла в руки пяти рабов, которым велели продолжить избивать меня – они были достаточно усердны, чтобы переломить мне лодыжку.
Наконец-то меня бросили на землю, заковав в цепи – ради беглеца ничего не было жаль. Когда принесли иглы и краску, чтобы оставить клеймо на лбу, я потерял сознание. Я не был в силах подняться, и из-за поверхностного дыхания мне не хватало воздуха. На каждый глубокий вдох требовалось мужество. Тело болезненно пульсировало, сопротивляясь нанесенным ранам. Кто-то присел возле меня, поглаживая мою голову, но даже этот жест казался мне болезненным.
«Бедный мой Кай».
Я почувствовал холод воды – вероятно, Барути стирал кровь с моего тела, что было невыносимо.
«Я пришел попрощаться, мой Кай, – после длительной паузы произнес он. – Прости, что больше никогда не смогу быть с тобой».
Я не в силах был вымолвить ни слова, почувствовав опухшими губами горячее прикосновение. Я бы потребовал объяснений, вместо чего лишь сдавленно застонал. Когда он ушел, я продолжал вести мысленный диалог с ним, пытаясь выяснить, что же значили его слова. Жар перешел в сильный озноб; мне казалось, что меня кинули на дно ледяного колодца. Молодые рабы, которым было велено избивать меня, с удовольствием высекли бы меня до смерти и применили бы ко мне самые изощренные пытки, но назло им я желал оставаться живым. Жалел я лишь об одном, что недостаточно проводил времени с Барути, чтобы напасть на следы беглецов.

Хромой и с вывихнутой рукой я не мог ковать сталь в мастерской, куда меня отправили, поэтому меня выставили на продажу для работы в рудниках. Судьба по-своему распорядилась моей участью, не дав мне скорой смерти. За низкую цену меня продали землевладельцу гораздо менее знатного происхождения, чем был Гектор.
Из всей семьи нового хозяина я рассмотрел лишь светловолосую девушку в желтом хитоне, которую мать силой пыталась загнать в дом для присмотра за детьми. Однако стоило женщине отлучиться, девушка тут же мчалась к рабам. Она могла погладить невольника по спине, усеянной шрамами; она веселилась, как-то вырвав из рук раба мотыгу и демонстрируя свои навыки по вспахиванию земли. Надсмотрщик подбегал к ней, умоляя больше не устраивать подобных игр ради ее же блага. Девушка тут же отвлеклась и со всех ног бросилась ко мне.
«Как твое имя?» – подняв слой пыли и запыхавшись, спросила она.
Я даже не поднял головы, когда она подошла. Подбежавший надсмотрщик резко ударил меня по спине, что лишь напугало девушку. Я не собирался отвечать, прикидываясь, что не понимаю ее речи.
«Его имя Кай. Я еще поработаю с этим малым так, что он за глоток воздуха будет благодарить свою госпожу», – усмехнулся надсмотрщик.
«Ах, не бейте его! – взмолилась девушка. – Может, он и впрямь не понимает нас. Тебя, Кай, разве не научили разговаривать?»
Нанесенная девушкой пощечина была показной и смехотворной, заставляя лишь рассмотреть ее взгляд. Что это, юная покровительница? Пусть меня лучше избивают и морят голодом, но такого унижения я допустить не собирался.
«И не стригите его, даже если он белый, как полуденное солнце. Вы же договоритесь с отцом и выполните мою маленькую прихоть, грозный повелитель?» – проворковала она, положив свою ручку на плечо надсмотрщика.
«Я попытаюсь, моя госпожа».
«Госпоже не стоит тратить свои усилия на бессмысленное покровительство», – четко произнес я.
Глаза надсмотрщика округлились, он готов был вновь меня ударить, но жестом руки девушка призвала его остановиться.
«Меня зовут Афинодора, и, кстати, Кай, – она подошла вплотную к моему уху и шепотом добавила, – никогда не смотри на меня».
«Представляете, как сильно боги разгневались на меня, – гордо защебетала она, повернувшись к надсмотрщику. – Хотите, покажу? Упала со ступени, – и, не дождавшись его ответа, обнажила правое бедро, по которому от колена тянулась царапина».
Я все-таки оглянулся на нее. С тех пор я возненавидел девушку лютой ненавистью. Ее притягательная жизнерадостность и искреннее человеколюбие были для меня еще более непостижимыми, нежели перспектива собственной свободы.

Дальнейшие события моей жизни едва ли были столь яркими как те, что я раскрыл перед тобой, вместе с тем столь сокровенные, что я не смог бы поделиться ими даже под пыткой. Спустя семь лет от имения Гектора осталось лишь несколько пустующих домов; безусловно, мне хотелось напомнить о себе. Цирцея была первой, кого я навестил; мой ночной визит почему-то не обрадовал ее, а скорее заставил потерять сознание. Очнувшись, она попятилась, когда увидела своего мужа подвешенного к канделябре мертвым. Ее гладкий лоб мгновенно покрылся испариной, и в нос ударили резкие запахи влаги. Она лепетала, что во всем сознается. После последней с ней встречи я не оставался спокоен, ведь перед глазами у меня то и время появлялось его улыбающееся лицо и тут же растворялось. Я отправился к рабам Гектора, которые поведали мне и о Барути – как оказалось, на следующие сутки после моего клеймения, новый надсмотрщик жестоко покалечил его, заставив скончаться в страшных мучениях. Сейчас, когда нет тех, кого я знал раньше, я могу смело сказать, что люблю их, ведь мое сердце похоронено в Афинах.

...Я сдержал свое слово – а теперь иди в мои объятия. Не ждал, что поцелуй окажется таким холодным? Ощути гладкость моего тела, ледяной гранитной плитой сдавливающее твои хрупкие кости так сильно, что воздух полностью покидает твои легкие. Помнишь, что любопытство никогда не доводило до добра? Только сейчас ты вспоминаешь народную мудрость, когда пытаешься оттолкнуться от меня своими ладошками, но твоя окровавленная рука уже неестественно выкручивается из сустава, как у марионетки – сигнал остальным. Не из-за шума здесь появляются те, с кем ты не встречался раньше, хотя я даю тебе возможность кричать. Быть может, я отведаю несколько капель твоей крови, но вряд ли сделаю хотя бы крошечное усилие, чтобы успеть – тебя раздерут на части другие, а я всего лишь брошу брезгливый взгляд на твою оторванную голову. Я выполнил твое желание, забрав тебя без остатка. Искренне надеюсь, что твой опыт послужит другим уроком. Ты проиграл, так имей же совесть быть искренним хотя бы с собой.
Твой любящий Кай.