Саммари: …да убоится жена мужа своего.

Примечания автора:
Написано в рамках литературной дуэли.
ООС, ибо госпожа Майер не одобрила.
Возможно, местами будет пахнуть инцестом - оставляю его на усмотрение читателей.
А ещё есть обложки, целых три штуки:
1) Обложка от Olga_Malina ^___^ Победила в арт-дуэли: http://savepic.ru/9479358.png
2) Обложка от youreclipse: http://cs636124.vk.me/v636124380/4158/e5ehrpxCOfg.jpg
3) Обложка подарена Валлери: http://savepic.ru/8736426.jpg

Солнечный свет, проникавший в узкие окна под самым потолком, путался в роскошных, золотых, как липовый мёд, волосах Сульпиции, вспыхивал на алебастровой, будто прозрачной от безжалостного времени коже россыпью самоцветов. Женщине, величественной, спокойной и с едва заметной улыбкой на бледных чувственных губах, не было особенного дела до того, как разрешится нелепый случай с не менее нелепым вампиром; в конце концов, разве Кай всерьёз надеется переубедить Аро? И пусть миниатюрная, лёгкая, словно бабочка, Афинодора встала на сторону не в меру несдержанного (в его-то возрасте!) супруга, Сульпиция знала – её муж принимает решение. Пришедшему за смертью Эдварду Каллену неизбежно предстоит жить. Скорее всего – вопреки его воле, мучительно и неизбежно долго. Глупый, порывистый мальчик, сунувший голову в пасть ко льву… Она поймала одновременно лукавый и восхищённый взгляд Аро и улыбнулась шире той особенной улыбкой, которая предназначалась только ему. Время лисицей кралось за спиной, и Сульпиция давно потеряла ему счёт. Она была полна и пьяна им.
Рената послушно отступила в тень, когда она – супруга и властительница – приблизилась, коснулась пальцами, ни разу в человеческой жизни не ведавшими работы, плеча Аро. Сульпиции не надо было видеть, как вздрогнула, задержала дыхание эта несчастная девочка, как поджались у той губы и сверкнули глаза. Ей иногда было даже жаль, но, конечно же, не очень часто. Ренате за прошедшие три сотни лет следовало уже научиться сдержанности. Сульпиция не ревновала, её не трогали иногда весьма двусмысленные жесты и ещё более вольные слова собственного мужа и щенячья преданность, безмерная до омерзения радость от подачек Ренаты. В конце концов, Сульпиция знала – у недурной (и с ней бы согласились многие мужчины клана) женщины были не те глаза, не те волосы и не то лицо, чтобы угодить Аро. Она знала это лучше всех других. Знала слишком хорошо.
Сульпиция вдруг замерла, застыла; качнулись золотые локоны, сжались тонкие пальцы в ладони Аро. Белый полумесяц его шальной улыбки – знакомый, страшный, от которого ей всегда делалось так холодно и нестерпимо хотелось бежать без оглядки.
– Да, душа моя?
У неё вмиг пересохло во рту. Его прикосновение к щеке – невесомое, лёгкое, нежное-нежное, как дыхание ребёнка, ласковое. Ничего не осталось – ни этого удушающего холода, поднявшегося из мутных глубин души, ни неприятных мыслей, ударяющихся друг о друга, словно стеклянные шарики, ни странной, невыносимой тоски… Не было. Никогда не было. Не существовало.
– Помучай его.
Улыбка на её губах сделалась мягче, рассеяннее, а выражение глаз – сонливым, какое некогда рисовал Боттичелли своим Мадоннам.
– Ты во мне сомневаешься? – Аро казался чуточку обиженным, как балованный ребёнок, которому посмели высказать недовольство. Выпавший из сложной причёски локон коснулся его щеки. Сульпиции хотелось сегодня быть вздорной и капризной – пусть уже давно для них прошло время жарких ссор и не менее жарких примирений, но перечить ему ей, кажется, не могло надоесть. Никогда. Сульпиция жаждала забыться и перестать думать. Не было и не существовало.
– Кто-то же должен, – беспечно отозвалась она и, позволив ему ухватить лишь край летнего летящего платья, вернулась к Афинодоре. Та – что за сущий ребёнок! – оживлённо щебетала, а на губах грозного, убелённого сединой Кая играла бездумная улыбка. Иногда (и стоило признаться – довольно часто) Сульпиции, несмотря на всю любовь и небывалое терпение, хотелось попросить подругу помолчать, сделать той больно, растоптать её беспечность. От каждой подобной мысли ей делалось скверно – королеве не пристало завидовать. Её улыбка растаяла, как первый снег.
Рената низко склонила голову и шагнула на привычное место позади, в тени своего повелителя. Сульпиция знала – скоро придёт другая, неуклюжая в своей детской беззаветной преданности, чтобы тоже собирать строго отмеренное внимание. Джейн не должна сомневаться в своей значимости.
А дальше, по мнению искушенной изысканными драмами и немыслимыми трагедиями Сульпиции, было дешёвое цирковое представление. Она даже не посчитала нужным придать своему лицу безупречно вежливое выражение – выходило почему-то снисходительно-брезгливое и только. Создание, пожелавшее стать бессмертным, уже позабыло о человечности точно так же как и создание, испившее крови – обоим остаётся только играть в людей в меру своих сил и способностей. Всё было до невозможности просто – к чему усложнять? Она смотрела на Аро – добродушного, едва ли не шёлкового, совершенно не опасного, и против воли вспоминала, заступала за отведённую давным-давно черту. В мутном омуте скудных человеческих воспоминаний остался существовать, кажется, только он. Полузабытый сон. Ничего более.
Воспалённые, больные от пережитого горя глаза Маркуса казались единственной живой частью во всём его одеревеневшем теле; он и разговаривал через силу, нехотя, предпочитая реальности путаницу прошлого. Сульпиция помнила его другим, и в ней не просыпались ни жалость, ни сострадание. Она привыкла выдерживать его выгоревший взгляд, научилась не замечать и не вспоминать о ней. Но сегодня – не получалось. Маркус словно очнулся, встрепенулся на короткое время, а у Сульпиции уже стоял в ушах её смех и в горле – запах. Никогда не было. Не существовало.
Светленькая головка Джейн показалась в дверях, и девочка замерла, заметив Сульпицию. Та, забравшись в глубокое кресло с ногами, куталась в тёмный до черноты плащ Аро, будто не могла согреться, и, казалось, не замечала ничего вокруг.
– Прочь.
Джейн вскинула голову, а Сульпиция в ответ опасно сузила глаза. Ярость зудела внутри подобно зубной боли, навязчивая и неотступная. Весь её аккуратно, предельно бережно вытканный мирок расползался под руками прогнившей холстиной. Ей отчаянно хотелось запрокинуть голову и завыть от бессилия.
– Не слышала?
Джейн нахмурилась – её круглое кукольное личико, ещё не утратившее пухлости черт, было милым, но Сульпиция никогда не любила детей, поэтому и не утруждала себя быть ласковой с близнецами. Они представлялись ей некоторым неудобством, каким бывает домашнее животное или навязанный дальний родственник. Джейн ещё немного ненавидяще – ах, как бы ей хотелось быть на месте Сульпиции! – посмотрела на неё и ушла искать утешения у брата или жаловаться Аро. Сульпиция, наконец, осталась одна. Можно было даже не замечать неотступной стражи и не думать, что за стенами замка цветёт пьяная весна.

…Хмель весны не проникал в её сердце, не согревал и не наполнял душу томительным ожиданием. Пышные, пустые цветы один за другим ложились в корзинку; будь воля Сульпиции, она бы скорее растоптала их, нежели стала проявлять к ним трогательную трепетность. Но сухонький, как колючка, старик обожал живое луговое разнотравье, и она, его нежно любимая племянница, обязана была выполнять маленькую прихоть и собирать их непременно на закате, чтобы сохранить аромат. Сульпицию передёрнуло, и тонкий стебель цветка надломился, измарал пальцы в липкий сок. Ей сделалось дурно от сладкого запаха, но она настырно продолжала.
Сульпиция не пыталась сбежать – она уже пробовала много-много раз с тех пор, как разменяла двенадцатую весну. Тогда она, вмиг осиротевшая, ещё надеялась, что кто-нибудь вытащит её из омута. Что кто-то обязательно придёт и поможет. Что кто-то услышит. Но звать на помощь было некого, а она оказалась… «слишком похожа на мать». И её бледная, словно тень, кузина, стыдливо прятала глаза и отворачивалась, за что, в конце концов, и умерла. Сульпиции не было её жаль, да и разве она виновата? Девчонка сама неосторожно поскользнулась. Сульпиции не снились кошмары, а в самых приятных своих снах она перерезала горло любимому дядюшке. Рано или поздно… Ногти до боли впились в ладонь. Яд, конечно, был бы лучше, но где его достать? Она не могла доверять никому в доме.
Сульпиция поднялась, окинула тоскливым взглядом пустынное поле и не спеша направилась к ожидавшему палантину. Подол хитона отяжелел от вечерней росы, лаково поблескивающий на ещё не сожженной зноем зелени. В лиловом сумраке можно было не замечать ни приставленных к ней соглядатаев, ни их недовольства и презрения.
– Позволишь помочь? Мы виделись, помнишь?
Корзинка выскользнула из ослабевших пальцев, но не коснулась земли; мужчина с небывалым проворством поймал её и помог устоять на ногах споткнувшейся Сульпиции. Его кожа была гладкой-гладкой, как галька на берегу моря, и горячей, словно раскалённый песок, а ещё – до невозможности бледной и резко контрастировала с чёрными до синевы волосами. Виделись?.. Маленькая складка прорезала гладкий лоб.
– Аро?..
О нём и его семье ходили разные слухи – по мнению Сульпиции, совершенно нелепые, а двери дома были неизменно открыты каждый вечер. Там собиралось множество образованного люда; её дядя не без зависти восхищался роскошью и царившими за стенами нравами. Аро же ей встречался лишь однажды, в компании другого мужчины – чересчур серьёзного, на её взгляд; тогда тоже был вечер и с опустевшего базара тянуло пряностями. Они столкнулись у врат храма, ведь добропорядочной девушке необходимо возносить богам молитвы… Она до сих пор не могла объяснить странное, отрешённое выражение его лица, когда мужчина совсем не случайно дотронулся до неё. Сульпиция не желала искать объяснения собственным чувствам в тот момент – она не дурочка, чтобы бежать за первым встречным.
Вечер удушливо пах цветами.
Сульпиция не сразу отняла руку и озадаченно оглянулась – ни лошадей, ни повозки, а стража всё также спокойна. Куплена? Её глаза медленно сузились, а он, в свою очередь, широко улыбнулся, обнажая ровные жемчужно-белые зубы. Аро казался до невозможности несерьёзным.
– Ты напугал меня.
Его улыбка стала совсем уж бессовестной.
– Знаю, но ты что-то не спешишь звать на помощь.
Сульпиция гордо выпрямилась, ощущая, как краска поднимается от шеи вверх. Лицо Аро было скорее интересным, чем красивым – по отдельности черты казались идеальными, а в целом создавали странное впечатление. Как мордочка хорька или ласки. О таких не мечтают.
– Мне не нужна помощь.
У него оказался потрясающий смех – будто золотые монеты ударялись друг о друга; Сульпиция против воли залюбовалась Аро, но сразу же одёрнула себя. Побоялась, что причина его весёлости – она. Мужчина, внезапно смолкнув, осмотрелся по сторонам и сорвал невзрачное белое соцветие. Сорняк – Сульпиция даже не знала его названия.
– Зря затоптала. Хороший цветок, полезный… – он задумчиво покрутил стебелёк в пальцах, но глядел по-прежнему на неё, и в сгустившемся сумраке его глаза отливали красным. – Кому-то помогает уснуть, а кому-то – умереть…
Он смотрел на неё.
Сульпиция ощущала, как его взгляд без тени чувственности или вожделения, лип к коже, проходился неспешно, основательно – так, должно быть, оценивают редкую лошадь на базаре или дорогое украшение. Она не скрыла ни презрения, ни недовольства, желая расцарапать его лицо в кровь. Невозмутимо холодный, отстранённый взор.
Он смотрел на неё.

Сульпиция никак не могла согреться. От ледяного камня в груди не было спасения.

Страшно оказалось только в первый раз. Выспрашивать ей было некого, и Сульпиция положилась на интуицию – и в том, как получить из растения сок, и в том, как добавить его в питьё. Венок из полевого разнотравья не вызывал подозрений, и она, беспечная, как пташка, пронесла отраву в дом.

Не хватало чего-то важного; крупицы памяти рассыпались в прах, как рассыпаются от неосторожных прикосновений засушенные цветы. Сульпиция не помнила, почему и за что она его полюбила – чувство жило в ней, казалось с самого начала. С первого цветка болиголова, насмешливо преподнесённого Аро. Того, от которого засыпают или умирают… Она до сих пор не знала, что выпало ей. Не хотела знать!

Волосы переливались золотом от каждого движения гребня. Даже на похоронах следовало выглядеть прекрасно и завораживающе. Сульпиция не могла подавить сожалений – они выползали из самых сокровенных уголков души, точно змеи из-под камня. Шагнув, Сульпиция не собиралась останавливаться. Свобода манила её, маячила где-то совсем рядом. Она позволила себе на миг мечтательно прикрыть глаза. Слишком опасно было щадить Аро, позволить ему жить – тем более, когда он стал вхож в дом. Ей нравилось его слушать – было в нём что-то необычайно притягательное, даже, пожалуй, трогательно, но при этом – невозможно опасное, дикое. Сульпиция не желала бояться, но именно страх стал причиной яда в кубке Аро.
– Изящно и умно. Ты не дурочка.
Сульпиция не вздрогнула и отчего-то даже не удивилась; ей бы поднять крик, но она даже не удостоила гостя взглядом. Живой?.. А там, в другом конце дома, истошным криком заходился её дядя. До чего же сладко… А этот – живой… Радость или сожаление?
– Ты сомневался? – голос её не предал. Ни дрожи, ни удивления, но всё же – слишком натянутое равнодушие. Под ладонью Сульпиции лежала фибула – изящная и острая. Только хватит ли духу?
Сегодня у Аро были холодные руки; в его прикосновении не ощущалось чувственности, лишь затаённое любопытство. Сульпиция без дрожи встретила его пытливый взгляд. Он не казался хворым, хотя должен был уже покинуть царство живых. Сульпиция недовольно поджала губы, но против воли испытывала облегчение. Кое-что требовалось признать – ей было жаль, она жаждала новой встречи, зачем-то надеялась и ждала. Как же глупо…
– Чего ты хочешь?
Она резко развернулась, не позволяя лицу выдать бушующих чувств; если в нём достаточно отчаянья, чтобы приходить ночью в чужой дом… Аро улыбался – беспечно, счастливо, как ребёнок. Она никогда прежде не видела такой улыбки у взрослого уже мужчины и считала прежде подобное ребячество недостойным. И в его глазах – смех и ласка, с какой, бывает, глядят на провинившегося, но балованного ребёнка. Он был ей доволен!
– Мне хотелось бы получить извинения, – серьёзный голос его, немного обиженный, с осколками тонких льдинок, не шёл в соответствие с мягким выражением лица. – За яд, Сульпиция. Я, кажется, не обижал тебя до подобной степени.
Сульпиция промолчала, раздумывая, насколько осторожной следует быть. Отравленное вино Аро выпил до последней капли – она видела своими глазами, а теперь он здесь, перед ней и беспечно разговаривает, а не слёг, как дядя.
– Поверенных щадить опрометчиво. – Она поистине царственным жестом перебросила волосы за спину. Заулыбался, будто ему довелось услышать нечто до невозможности приятное. Страх в ней – инстинктивный, затаившийся, словно зверёк в подлеске, дрожал на самом донышке души. Аро переплёл пальцы и, кажется, решил не отвечать. Ей чудилось, что он перестал даже дышать.
– Знаешь, а я ведь ждал увидеть одинокое безвольное существо, послушное чужой воле. А меня, оказывается, ждал волчонок, которого затравили злые псы. Волчонок просто ещё не пробовал крови, правда? – Аро помолчал ещё немного и склонил голову набок, будто прислушиваясь. Шум в другом крыле дома, топот.... Неужели сдох? – Они называют тебя убийцей. Тебя предали, дорогая. Мне очень-очень жаль.
У Сульпиции похолодели кончики пальцев.
– Ты?!
Аро беспечно улыбнулся.
– Конечно, нет. Тебе недостаёт терпения, а спешка может погубить самый блестящий замысел. Но ты не попросишь у меня помощи, ведь так?
Сердце её ухнуло, словно обёрнутый мокрой тряпкой камень. Шум становился всё отчётливее, он неотвратимо, неизбежно приближался.
– Что ты можешь сделать теперь?
Выражение лица Аро преобразилось до неузнаваемости, точно сдёрнули полотно со скульптуры; теперь Сульпиция испугалась по-настоящему. Создание из другого мира, и кровь в его глазах – настоящая.
– Хочешь, они все умрут сегодня? Но ты должна будешь смотреть, Сульпиция, не отводить глаз. Отвернёшься – погибнешь вместе с ними.
В том, как он говорил, как ставил ударение, как играл голосом, скрывалась необыкновенная сила; Сульпиция не помнила, как шагнула к нему, как взяла его лицо в ладони, как выдохнула дрожащее «Хочу» прямо в губы. Но вот его улыбку, широкую и счастливую, точно оскал сытого зверя, она забыть уже не смогла. Они, свидетели её стыда и позора, умирали мучительно медленно, умоляли, плакали; омерзительные, слабые, ничтожные… Только вот платье до невозможности испачкано.
Она всегда ждала именно его – лишь теперь, ступая за Аро по скользким от крови ступенькам и не испытывая ни капли страха, Сульпиция поняла и приняла это.
– Маленький волчонок… – неподдельная ласка в его глубоком голосе. Настоящая. Восхитительная. Аро мягко коснулся губами её руки.
– Хочу быть такой же. Ты же не посмеешь мне отказать?
– Я ещё ничего тебе не обещал.
– Так пообещай.
Звонкий, холодный смех.

Сульпиция тряхнула головой, отгоняя блёклое воспоминание; их было ещё немало, таких же пустых, нелепых, далёких. Она не помнила лица матери и отца, смутно представляла, как выглядел когда-то ненавистный дядя. От той долгой, долгой ночи остался лишь хмель смертей, от последующих – вкус первой, самой сладкой крови. Сульпиция улыбалась даже сейчас. Аро был тем, кого она так долго ждала… и жаждала. Но ей было семнадцать – откуда взяться пониманию?

Она была живой огонь в той своей необузданной ярости новообращённого, и Аро даже не старался сдержать её порывов или ограничить. Сульпицию захватила вседозволенность и свобода, а голову кружила кровь – самый сладкий нектар, который ей доводилось пробовать. Когда же приходило недолгое и болезненное насыщение, они говорили, спорили и ругались. Сульпиция никогда не испытывала раскаяния – неужели думает сломать её, склонить, приручить? Она огрызалась, не признавала его власти, знала наверняка – Аро доволен, счастлив, увлечён.
– Любишь меня, волчонок? Правда ведь любишь?
– Нет! Умерь своё самомнение.
– А я люблю.
– Знаю. Ты у меня вот где, – она, смеясь, сжимала кулак, а потом, видя, как Аро обиженно нахмурился, принималась покрывать его лицо быстрыми, жадными поцелуями.
Окаменевшее сердце Сульпиции, сердце, не знавшее любви и ласки до него, прыгало, разбивалось на осколки, переполнялось щемящей нежностью. В мире, казалось, существовали только они вдвоём...

…Пока не пришла другая.
Ласковая, нежная, послушная Корин принесла с собой покой – зыбкий, тревожный покой, который выворачивал душу наизнанку и не мог обмануть разума. Не во власти её восхитительного дара теперь успокоить чувства Сульпиции, собрать по осколкам разрушенный мирок кривых зеркал. Иллюзия выходила зыбкой, дрожащей, ненадёжной, и душный, мутный омут не был спасением – ни утешения, ни избавления. Боль – верная служанка, неизбежная, как сама смерть. Сульпиция беззвучно плакала, и сухие глаза её стекленели, заволакивались дымкой прошлого. Мысли затягивала маслянистая плёнка умиротворения – искусственная, порождённая чужой волей и чужим желанием. У Корин были тонкие пальцы рукодельницы, но плела она отнюдь не кружево – искусно ткала мираж. Сульпиция безвольно улыбалась. Того прошлого не существовало.
– Афинодора беспокоится. Пойдём.
Безвольная, как кукла – не хватало только верёвочек. Аро не придёт… Ей вновь остаётся ждать, ждать, ждать… Дни будут сменять друг друга, просыпаться песком… Она так устала… Давняя, застарелая ярость. Привычная боль.
Аро никогда её не оставит.
Чёрный плащ тянулся за ней траурным одеянием. Привычная стража, привычное поклонение, привычный распорядок… Ритуал.
Для той, другой, рамок не существовало.

Сульпиция знала, что была желанна в смертном теле; бессмертие же сделало её несравненной, волнующей, чувственной, пусть и юная красота так и не распустилась, осталась пышным бутоном. Вечность приняла её, как принимает мать своё заблудшее дитя – точно бы до той боли перерождения не было жизни.
Вынужденное уединение начинало тяготить Аро, сделало раздражительным, резким, отчего и Сульпиция стала колкой и ершистой. Бывало, они не разговаривали целыми днями – даже постель не развязывала языка, а становилась полем брани, на котором женщине оставалось только проигрывать… Скалывая локоны драгоценными заколками, облачаясь в тончайшие ткани – обязательно белые, Сульпиция хотела поразить друзей и соратников Аро – тех, которых он покинул ради неё. Не опускать ни глаз, ни головы – она им равная. Выражение её лица стало мягче – ещё, и ещё, словно бы невидимая рука стирала слишком резкие, хищные черты; перед гостями не предстанет разгневанная Диана. Сульпиция упустила тот неважный, незначительный момент, когда все суждения ее мужа стали её собственными, когда он заговорил её устами, когда его мысли стали её…
Аро смотрел на неё – сыто, спокойно и отрешённо. В его глазах – осколки льда, выражение полнейшего, апатичного безразличия. Сульпиции вдруг стало зябко. Она видела такое раньше – ему становилось скучно, он переживал очередное горячее увлечение, пресыщался, остывал… Его успокаивающее, тягуче-долгое прикосновение. Любит. Сульпиция беспечно улыбнулась.
– Пусть они поверят, дорогая. Пусть убедятся. Ты – моё самое прекрасное творение, помни об этом.
Странные слова, но он, конечно, дразнит… Она жена ему – любимая, верная, преданная… Кто посмеет в этом сомневаться? Её глаза опасно сузились, нехорошо блеснули.
– Помнёшь мне платье.
– И что с того? Без платья же лучше.

Одиночество. Рой рассерженных ос, беспощадные неумолимые жала – не спрятаться, не скрыться. Приклеенная, нарисованная улыбка. Ненастоящий смех, воздух в просторной комнате – дурман, который впору разливать по бутылкам. Здесь Чармион и Корин неумолимо старались, соревновались в искусстве плести привязанности – одна помогала другой, создавала и взращивала ростки чувств и правильных эмоций. Сульпиция беззаботно смеялась, но смех не заглушал зудящей пустоты внутри. Ледяное ничто, не имеющее название.
Та, другая, умела дарить не покой – счастье. Ни одной свече не подвластно затмить Солнце, и Сульпиция тоже не смогла… Не холод – лютая стужа, готовая выстудить последние крохи тепла.
Ничего не было. Не существовало.

Дидима переступила порог их дома, и она была ярким Солнцем, весенним восходом после долгой зимы; Сульпиция впервые засомневалась в силе своей красоты, почувствовала себя невзрачным утёнком подле царственного павлина. Молоденькая девчонка, казавшаяся немного диковатой, как лесной зверёк, дышала счастьем и щедро раздаривала его окружающим. Сульпиция искренне улыбалась, когда золовка жарко расцеловала её и сердечно обняла. Но обида уже успела упасть на сердце холодным камнем.
– Сестра моя!
Они были похожи – одинаковые черты не очень-то привлекательного лица, одинаковые интонации голоса, одинаковые обожающие взгляды; Сульпиции на миг показалось, что не свидание брата с сестрой она видит, а сцену гораздо более постыдную и мерзкую. Поцелуй в самый уголок губ – на грани допустимого. И тоска, и обожание, и радость – всё неподдельное, искреннее, настоящее. Ревность взвилась, вспенила мёртвую кровь до состояния расплавленной лавы. Сульпиция будто вступила на тонкий, весенний лёд… Она всё смотрела, смотрела и смотрела. Дидима владела им полностью и безраздельно, как никогда не удавалось ей, законной супруге! Живой вихрь, беспечный вольный ветер, залюбленная девочка… У Сульпиции неприятно свело скулы.
– Можно я буду называть тебя сестрой? – голос Дидимы журчал весенним ручьём, да и вся она – торжество, гимн самой жизни. – Я так мечтала о сестре, но судьба подарила мне только брата.
– С необычайно скверным характером, прошу заметить, – улыбка Сульпиции была острой, как лезвие.
– Ты уж будь к нему построже – пусть не считает, что знает всё лучше других.
От неё пахло ненавистным луговым разнотравьем, хмелем и вином; беспечная, словно ребёнок, Дидима казалась очаровательной маленькой дурочкой, певчей летней пташкой – беззаботной, живущей одним днём. Тошно от запаха, как же тошно…
– Называй меня сестрой, Дидима, – тёплая улыбка, и трогательно-худые пальцы в ладони. Ложь, всё сплошная ложь…

Улыбку будто приклеили к лицу – она стягивала кожу, сводила скулы. Но Сульпиция продолжала улыбаться – как болванчик, совершенно бездумно, бездушно… Переносить присутствие Маркуса – невыносимо тяжело, и тяжесть эта придавливала не хуже могильной плиты. Сульпиция не видела его – чуяла запах, слышала, как тащится по полу траурно-чёрная мантия. Губы искривились, обнажая зубы; ни звука, пусть и шипение жгло глотку. Ей невыносимо хотелось убивать. Она иногда себя одёргивала, старалась себя пересилить – в самом деле, в чём он был виноват? Маркус никогда не был особенно разговорчив, а горе утраты и вовсе сковало ему уста, так чего бояться? Он просто знал…
– Ну же, дорогая, зачем ты так к нему? Иногда мне хочется видеть в тебе капельку милосердия.
– Ненавижу его.
Сульпиция могла простить Маркусу знание, но никогда – молчания. С самого начала. С первого дня.

Её, конечно, приняли – как равную; Сульпиция знала, что пройдёт время, и Аро построит империю, о которой грезит, и станет первым среди них. Ему не в чем было упрекнуть жену – она уже свыклась с мыслью о своём царствовании, и флёр властности шлейфом стелился за ней. Её голос имел значение в маленьком клане – теперь Аро мог с её помощью и преданностью полностью взять поводья в руки под видом советов и общего принятия решения. О такой жизни она мечтала в застенках отчего дома. Почему же на языке горечь? И тошно, тошно, словно её обманули, предали…
Только сдержанный, задумчивый Маркус хмурился, переводя тяжёлый взгляд с Аро на Сульпицию. Его молодому лицу не шло такое строгое, практически осуждающее выражение. Сульпиция, переборов себя, легонько прикоснулась к его руке, отвлекая от нерадостных мыслей:
– Я разочаровала тебя? – учтиво, но в меру едко.
Он улыбнулся искренне, добродушно, но очень грустно:
– Нет, напротив. Ты настоящее чудо, Сульпиция, и, может быть, муж тебя даже не заслужил. Аро сделал правильный выбор.
Его слова не уняли неясной тревоги, а, напротив, лишь раздразнили, усилили её.
– Дидима не заругает? Нехорошо хвалить чужих жён.
Его лицо мгновенно преобразилось – разгладились мелкие морщинки, исчезло выражение тоски из глаз и ушла всякая напряжённость. У Сульпиции засосало под ложечкой от обиженно-колкой зависти. С Аро не происходило подобных перемен. Никогда.
– Нет. Дидима ревнует только брата, – с показным недовольством. – Я-то и так её вечный раб, зачем меня подозревать? – Дидима, взахлёб рассказывающая что-то поглощённому ей брату, быстро обернулась и показала мужу язык жестом до неприличия чувственным. – Не сердись, пожалуйста, Сульпиция. Пусть побудут вместе – Дидима очень скучала по нему, а он – по ней… – У Маркуса оказались очень добрые глаза. Он доверительно понизил голос и улыбнулся: – Меня тоже частенько бесит, мы неизбежно ссоримся, но кровные узы… – намеренно тяжёлый, горестный вдох. Сульпиция не смогла не улыбнуться.

В её лихорадочно блестевших глазах читался вызов.
– Успокойся. Немедленно.
Словно причудливая лоскутная скатерть ворох бумаг покрывал стол; Аро не поднимал от них взгляда и говорил отрешённо, несколько раздражённо. Это всё уже было – неизбежный, неприятный ритуал. Сколько раз ей было отказано? Сульпиция смотрела на знакомо-незнакомого мужа и испытывала горечь пополам с обожанием. Она уже проиграла.
– Отпусти меня…
Аро глубоко вздохнул и сложил руки шатром – кончиками пальцев друг к другу; в его глазах, таких же мутных, как и у неё, отражалась холодная, бесстрастная кроваво-красная глубина. Дымка страха – из той, давно забытой человеческой жизни, или нынешний, неотступный ужас перед ним? Перед тем, что она – его полностью, без остатка, что ей не убежать, не уйти? И чем дольше Аро глядел на неё, чем отрешённее становилось его лицо, тем меньше у неё оставалось сил. Совершенно бессмысленно. Полумесяц его улыбки – сытый оскал старого-старого лиса, пережившего охотников. Раньше они, бывало, ссорились по-настоящему… Тогда ей ещё казалось, что у неё есть власть…
Проиграла. Неизбежно, как сама смерть. Проиграла.
Аро только качнул головой.
Она осела, словно марионетка, у которой подрезали верёвочки. Потом придёт Корин, и будет сладкий дурман, и тягучее забвение, и небывалая лёгкость… Тогда она соберёт осколки...
Аро вдруг обиженно нахмурился.
– Ты вновь мне не веришь, дорогая?
Она его убила бы, но сил сражаться давно не осталось. Оставалось только улыбаться и принимать жалкие подачки, ощущая, как душа обретает покой лишь подле него, господина и властелина. Проиграла.

Сульпиции казалось, что она попала в дурной сон и никак не может проснуться. Хотелось бы списать всё на слишком острое восприятие бессмертных, но прошло уже полтора столетия… Ложью пахло от её любимого, обожаемого мужа, ложь пропитывала льстивые слова золовки, ложь заставляла отводить Маркуса глаза. Нет, Аро был по-прежнему к ней неизменно ласков, и она с радостью растворялась в нём, играла отведённую роль безупречно и с врождённым чувством. Но…
Это маленькое, незначительное «но» отравляло Сульпиции жизнь. В гладкой, точно поверхность фарфоровой чашки, жизни существовала маленькая трещинка, царапающая язык. Сульпиция всё пыталась распробовать, разобраться и никак не могла. Не получалось, когда Аро так умело избавлял от всех тревог… Он, конечно, прав – Сульпиция глупо ревнует, ей надо научиться жить с Дидимой в мире. В конце концов, одной он – муж, а другой – брат. К чему распри?
– Ты настоящая дикарка, Дидима.
Та блаженно вытянула ноги и принялась облизывать перепачканные в кровь пальцы, улыбаясь, как гулящая кошка. Афинодора смеялась, наслаждаясь расплескавшимся в воздухе счастьем – невыносимо сильным ощущением исступлённого блаженства. Каково, интересно, приходилось Маркусу вдыхать дурман день за днём?
– Неужели вам жалко?
– Надо было выбрать одного, – назидательно произнесла Афинодора, отбрасывая оторванную мёртвую руку. – У этого кровь уже остыла, кто теперь будет пить? А он так сладко пах…
Дидима капризно скривилась.
– Такая скука – выбирать… Одна рабыня мне как-то сказала, что можно выбирать и одного, и другого, и третьего. Главное – не попасться.
Сульпиция невольно замерла. Хмель, исходящий от Дидимы не давал сосредоточиться, путал мысли. Потом, позже будет время…
– Слышал бы тебя Маркус…
– О, Сульпиция, не начинай! У самой рыльце в пушку. Или почти в пушку. Правда?
Сульпиция только фыркнула в ответ – смертные не считались, тем более, они всё равно умирали раньше. С ними одно удовольствие – играть, как кошке с глупой мышкой.
– А Аро, должно быть, стало бы стыдно.
– Афинодора, у Аро нет стыда! Чем благочестивее его слова, тем хуже мысли. Вот посмотрим, как закончат два великих правящих клана.
– Значит, завела бы себе парочку мужей? – глаза Сульпиции лукаво блеснули.
Дидима волшебно, беззастенчиво рассмеялась.
– Может быть, но Маркусу лучше об этом не знать. Я же его всё-таки люблю. Такого другого не существует… – томный вздох.
– Только его одного?
– Может быть, ещё брата.
Смех застрял у Сульпиции в горле.

– Душа моя, – в тоне Аро сквозило разочарование. Он глядел на неё сверху вниз с выражением крайнего неодобрения в затянутых белёсой пеленой глазах. Всё равно. Пусть. Он смотрит, он рядом, он не отталкивает её... – Ну же, поднимись. Изомнёшь платье.
Лёгкое одеяние лепестком цвета распласталось по полу, а волосы, всегда собранные – по плечам, как у дикарки или простолюдинки. В глазах у Сульпиции – только обожание, та щенячья преданность, за которую она презирала Ренату, Джейн и всех тех, кто искал милости Аро. Сейчас – не важно.
– Ты вернёшься к Афинодоре. – Он держал её лицо кончиками пальцев, приподнимая за подбородок. – И к Корин. – Рассматривал, как рассматривают редкую безделушку из коллекции и никак не могут вспомнить, откуда она и какую представляет ценность. Сульпиция вздрогнула, подалась назад, но не смогла – Аро держал крепко. – Зачем ты себя изводишь? Зачем ищешь того, что давно уже не существует? Разве ты не должна доверять мне? Мне невыносимо видеть тебя такой…
– Прости…
Он позволил себя целовать, величественно-равнодушный, далёкий, отстранённый, холодный… Но её. Та, другая, проиграла. Он прав. Её больше нет.
И никогда не существовало.

Маркуса нельзя было назвать кротким – скорее тихим и осторожным; мягкость его, сдержанность и добрые глаза вводили в заблуждение многих. Чтец чужих душ, он всегда знал, когда следует промолчать и какие слова сказать. Лицо его обычно хранило то выражение вежливого интереса, которое так располагает к себе людей. И тем большее впечатление производила стремительная перемена – лютая, бешеная ярость, словно у рассерженного вепря, исказила молодое лицо до неузнаваемости. Он даже не дослушал Сульпицию, старавшуюся говорить только по делу и приводить лишь факты, до конца. Отмёл, будто и не было. Оскал ему совершенно не шёл, но лик Сульпиции сейчас едва ли можно было назвать прекрасным; разбилась фарфоровая красота бессмертных, облупилась, точно краска со старых картин. Им разве что не хватало топорщащейся на загривках шерсти и выпущенных когтей.
– Ты бредишь, Сульпиция! Как тебе самой не противно предполагать подобное? Единственная причина, по которой я до сих пор слушаю тебя, а не вырвал твой поганый язык – ты жена Аро. Он тебя выбрал!
Сульпиция презрительно искривила губы:
– Её он тоже выбрал.
От раскатистого рычания пристыжено замолчали волки в окрестностях. Маркус старался дышать глубоко, она видела, каких усилий ему стоит оставаться разумным. Чаша презрения переполнилась.
– Ни слова больше, Сульпиция. И мы посчитаем, что я ничего не слышал.
Она лишь рассмеялась – коротко, зло, издевательски. Пусть слушает – не ей же одной мучиться и бессильно ревновать. За годы бесплотной борьбы пришлось признать – без союзника она не справится с Дидимой.
– Ты так страшишься узнать правду? Скажи мне, Маркус, где она сегодня? С кем? С любимым и обожаемым братом? Ты спрашивал у неё, почему они рассорились недавно? Отчего она то проклинает его, то идёт за ним с оленьими глазами? Ты пытался узнать?
Маркус вытянулся в струну и запрокинул голову, сжимая кулаки; Сульпиции уже было даже интересно, бросится он или нет. У него же скоро пойдёт пена изо рта! Но он стоял, совершенно неподвижный, и только от рваного дыхания часто ходил кадык.
– Ваша взаимная нелюбовь переходит всякие границы, – голос Маркуса сделался деревянным, неживым. – Думаешь, Дидима рассказывает Аро такие же омерзительные небылицы про тебя?
Во взгляде Сульпиции стыл лёд.
– Нет, Маркус. Она смеётся.
Он вздрогнул, будто по нему прошлись хлыстом; Сульпиция сумела скрыть ликование. Пошатнула-таки! Воздух вибрировал от низкого, клокочущего рычания.
– Если бы он тебя любил… – Маркус осёкся сразу, замолк на полуслове так и не начавшейся гневной тирады. Сульпицию словно толкнули в грудь, вмиг выбив из тела не воздух – жизнь; она не хотела и не собиралась верить, пытаясь раздавить сомнения в зародыше. Женщина зашипела, как гадюка, которую за хвост выволокли из гнезда; достойный ответ застыл на губах, а сердце будто обернули в ледяную воду.
Маркус смотрел на неё.
Больше всего на свете Сульпиция ненавидела жалость – не признавала её по отношению к другим и не дарила сама, считая чем-то недостойным и грязным. Жалели слабых, убогих, раздавленных… Сильных жалость марала, как горячего скакуна – соха.
– А Дидиму, выходит… да?
Маркус смотрел на неё, и мудрые глаза его были до краёв полны жалостью.

Когда им приходилось оказываться рядом, они предпочитали не замечать существования друг друга и обращали внимание лишь тогда, когда другой страдал. Их вражда давно стала вернее самой крепкой дружбы. Иных причин присутствия Маркуса в просторной библиотеке не было – он избегал общества, в особенности – Корин, когда-то обращённой специально для него. Не терпел бледного напоминания о том, чем обладала Дидима.
– Я всё думаю, как он делает с тобой подобное? Что говорит?
За окном неистово надрывали глотки беспечные птицы. Сульпиция перевела на него сонный, одурманенный взгляд. Они были подле друг друга, на виду у всех, но вели разговор почти не размыкая губ.
– Тебя тоже не существует, Маркус. Тебя просто нет, – она невесомо прикоснулась губами к его лбу. Увядший, затоптанный цветок. Он, тяжело вздохнув, заправил выпавший локон за ухо. – Её тоже никогда не было.
Челси и Корин старательно отводили, прятали глаза.
Дрожь по его телу, искра угасшего пламени в потухших глазах. Жалость в нём оказалась сильнее ненависти. В Сульпиции тоже всё выгорело – давным-давно. Её взгляд на несколько мгновений сделался осмысленным, ожесточённым до невозможности; там, на самом донышке души оставалась ещё она прежняя.
– Жаль, что это была не я.
– Не вспоминай, Сульпиция. Не надо.

«Если бы он тебя любил…»
Маркус избегал смотреть ей в глаза с самого начала.
Осколок льда внутри; безжалостная стужа. Сульпиция поверила сразу – Маркус не сказал бы подлость лишь из желания позлить; ничто не могло унять зудящую, как укус шершня, боль, которая, казалось, заполнила собой весь мир. Вот вся причина его доброты к ней – жалость!
«Если бы он тебя любил…»
– Почему, Аро?
Он наблюдал за ней с тем же детским любопытством, с которым ребёнок вскрывает живую кошку – поглядеть, как внутри у неё помещаются котята. Многих он протаскивал через эту пытку, и Сульпиция часто смеялась над глупцами на пути у её безжалостного мужа, пока сама не оказалась раздавлена им. Хуже всего было другое – она не могла его ненавидеть. Не получалось.
Аро вскинул брови в притворном, до невозможности наигранном удивлении. Ей стало тошно. Потом его лицо изменилось, разгладилось – он не скрывал обиды и раздражения; колючий, ледяной взгляд. У Сульпиции зашлось сердце, подломилось нечто важное внутри; она так привыкла быть ведомой им, следовать за ним, разделять его мысли… Она вдруг поняла – у неё не осталось ничего своего, ни мыслей, ни желаний, и огромное, словно небо, чувство, дарившее небывалое блаженство, теперь давило могильной плитой.
Как же холодно… холодно… холодно…
– Ты веришь ему? Не мне?
– Зачем, Аро? Отвечай!
Для бессмертного у него было потрясающе подвижное лицо и живая, человеческая мимика – даже зная его столь долго, Сульпиция не отважилась бы предсказать его ложь.
– Почему ты не пришла ко мне? Почему решила разрушить то, чему я отдал так много времени и сил? – Он опустил пушистые угольно-чёрные ресницы – Разве я тебя обижал? За что такая чёрная неблагодарность, дорогая?
– Не прикасайся ко мне! Хочу знать, что думаешь ты, а не что хотелось бы слышать мне.
Аро тяжело, обречённо вздохнул.
– Маркус – важный союзник, а ты своим неосторожным поступком и глупой ревностью вбила между нами клин, рассорила его с женой. Давно я не припомню у них такого скандала, – он криво, невесело усмехнулся. А Сульпиция против воли испытала злорадное и от того самое сладкое удовольствие. Так этой суке и надо! – Стал бы я жить с тобой из чувства долга? Ненужные вещи я не привык держать подле себя дольше необходимого, – тон его был чуточку насмешливым, а кровавая бездна глаз отражала лишь холодную, неприветливую пустоту. – Хочешь услышать, что я люблю тебя, волчонок?
Сульпиция не позволяла себе верить – может, она и была преданной дурочкой, но никак не слепой. На лице, превратившемся в бесстрастную маску, не осталось ни одной заметной глазу эмоции.
– Но её ты тоже любишь?
Аро не раздумывал над ответом особенно долго – скорее тянул время, чтобы позлить её, готовую взорваться от бурлящей ярости. На его лице появилось до омерзения мечтательное выражение. Сульпицию передёрнуло.
– Она – первое моё создание, на которое я возлагал большие надежды. Она принесла мне Маркуса, склонила на нашу сторону Кая, ¬– шальная, бесстыжая улыбка. – Пожалуй, да, я люблю Дидиму.
Дразнит, уверяла она себя, конечно же, дразнит. Выходило неважно. Холод, прочно угнездившийся в груди, уходить не спешил, напротив, растекался по жилам, подобно яду; в ушах стоял металлический звон.
– Ты даже не пытаешься оправдаться!
– А стоит? Я не хочу вызывать ещё большую бурю – боюсь, не уцелею после неё, душа моя. Предпочту переждать твой очередной каприз.
Сульпиция ощутила себя маленькой девочкой, которую отчитывает нянька за слишком неровные, неряшливые строчки. Лицо её, пусть уже не могло покраснеть, казалось, пылало от гнева и стыда. Аро же, наоборот, являлся воплощением спокойствия – верный признак ярости. Страх скользким ужом заворочался во внутренностях Сульпиции.
– Так и оставайся один!

Не думать и не вспоминать. Беспокойство, как крыса, неистово скреблось в застенках души – там, за тщательно выстроенным барьером, таилась прошлая жизнь. Горечь и обида, разочарование и тупая боль – всего этого сейчас не было. Не существовало. Сульпиция блаженно вздохнула, с презрением глядя на просиявшую от короткой фразы господина Ренату. Как мало надо было девочке для счастья!
А ей самой?..

Примирение было неизбежным и предрешённым – после стольких лет супружества Сульпицию раздавило навалившееся одиночество; непривычное, неистовое чувство отравляло кровь, выворачивало жилы. Лекарство и не могло быть горьким – то, что сладко не лечит, но она бы с радостью захлебнулась ядом. И пила бы его, пила с той жадностью, с которой никогда не пробовала крови. Кровь и смерть были слабее.
Проиграла.
Вот она её отрава…
– Дорогая, – голос Аро соблазнительно охрип, но в глазах застыли острые льдинки, – не думай, что тебе сойдёт всё с рук. Ты посмела плести интриги за моей спиной!
Она только фыркнула в ответ, стараясь избавиться от гнетущего чувства неизбежности. Аро смотрел на неё невыносимо долго и внимательно, по-птичьи склонив голову набок. Сульпиция выдержала только полгода – невыносимо долгие, мучительные полгода, худшие в её жизни. Аро пришёл за ней, а она не нашла в себе сил оказать сопротивление.
– Убьёшь меня?
– Удушу шёлковым шнурком, как и положено поступать с особами королевской крови, – в его поцелуе чувствовалась пугающая неистовость, и Сульпиция впервые полностью осознала, сколько в нём было злости. – Грубые действия – удел нашего старшего друга.
– Рано делишь шкуру, любимый, – медведь ещё даже не ранен.
Потом ей вовсе расхотелось думать – о, Аро прекрасно умел убеждать и делать то, чего больше всего хотелось… И только противное «если бы» царапало кожу и порождало сомнение. Она не будет думать. Просто не будет больше думать… Тем более, что Дидима и Маркус решили искать вольной жизни… Их больше не будет перед глазами…
Аро никогда прежде не причинял ей боль.

К ним приходили разные люди: одни искали защиты, вторые – власти, а третьи – справедливости; Аро в меру своих желаний удовлетворял просьбы и наказывал провинившихся. Много их прошло перед глазами Сульпиции – жалких, гордых, пропитанных страхом или надёждами; она видела, как к ногам её мужа пали властители и империи целиком… Дидиме дожить до триумфа не довелось, и – что за злая насмешка! – её убийца оказался единственным, избежавшим наказания. И несчастный Маркус, лишённый возможности отомстить превратился в тень. Его глаза больше нельзя было назвать ни добрыми, ни мудрыми. Выгорел дотла.
А она?..
Сульпиция принудила себя улыбнуться – на неё, лениво прищурив глаза, смотрел муж. Он был доволен. Страх – часть её, такой привычный, знакомый, что не стоило обращать внимания. Из жизни, которой никогда не было.

– Мертва?
Афинодора, словно напуганная грозой девочка, прижала миниатюрные ладошки ко рту и пошатнулась. Маленькое вампирское общество только недавно стало больше на двух новых членов, и вот страшное известие ударило, как раскалённый бич. Мертва! Сульпиция во все глаза смотрела на понурившегося, будто выпотрошенного мужа, и не решалась к нему подступиться, утешить. Ей не было жаль Дидиму. Ни капли. Он вскинул голову, будто услышав её. Не опускать взгляда.
– Найди Маркуса, брат. Удержи его от ошибок, – надтреснутый, бесцветный голос Аро не утратил повелительных ноток. – Ему слишком больно меня видеть, – полумесяц безумной улыбки. Аро время от времени дёргал плечом, прикрытым порванным плащом, и судорожно сжимал пальцы на правой руке.
Сульпиция ощутила мерзкое, скользкое ликование, потом ей стало жутко – Аро поманил её за собой. Если он её коснётся… Как скрыть от него облегчение?
– Надеюсь, Маркусу хватит благоразумия поверить свидетелям. – Аро смотрел на неё, но не видел; его остекленевшие, остановившиеся глаза лаково, лихорадочно блестели. Словно у тяжелобольного…
– Свидетелям?
– Он придёт за тобой. Не оставайся одна.
Она робко потянула его за край подбитого красным плаща; Аро источал запах смерти. Сульпиция не выдержала его взгляда; ей чудилось не то презрение, не то разочарование.
– А как же ты? Аро…
– Мне надо побыть одному – я всё-таки любил её, дорогая. Любил, понимаешь?
Жуткий, словно скрежет металла об металл, смех. Аро никак не мог остановиться.

– Что же ты наделала, дорогая?
Аро никогда не причинял ей физической боли и не проявлял жестокости, но как-то само собой получилось, что его ласка отравила Сульпицию окончательно. Она до сих пор чувствовала за собой вину – за его страдания по погибшей сестре, а там, на донышке души, куда ему всё же не было хода, горела ненависть – за скорбь по единственно любимой женщине. Ложь или правда? У Сульпиции были не те волосы, не те глаза, не тот голос…
Всё – не то, и она – не та.

– Ты когда-нибудь любил меня?
Он и правда удушил её – шёлковым шнурком, как и обещал; Аро затягивал петлю медленно, умело и неизменно ласково. Сульпиция поняла всё слишком поздно, а потом уже не осталось ничего другого, кроме иллюзии. И белый погребальный саван обернул застывшую душу, не в силах принести уже тепла.
Аро невыносимо долго глядел на неё, и она жалась, таяла под его холодным, точно зимние звёзды, взглядом, отражаясь в её замёрзшем сердце привычной тупой болью.
– Я не выполнил своих обещаний, дорогая? – тон подействовал лучше слов – Сульпиция оцепенела, точно кролик рядом с горностаем. – Ну же, подойди ко мне.
Она ощущала себя человеком, напившимся яда, и так же была готова пойти на всё ради лекарства. Её не страшили унижения, не пугала перспектива оказаться окончательно изломанной им, да и не болело внутри так неистово, как раньше. Тогда, давным-давно, Сульпиция ещё пыталась собрать остатки гордости и сбежать на край света, лишь подальше от него. Но возвращалась – всегда сама, по своей воле, будто её пришили к нему наживо, больно.
– Всегда она, даже сейчас?
Аро провёл пальцами по её щеке, бесчувственно и холодно; Сульпиция поздно поняла, что если с живой можно было мериться силами, то замарать память уже невозможно. Дидима выиграла и теперь могла смеяться из могилы. Взгляд Аро темнел и мутнел, точно покрывался патиной. Ей, Сульпиции, никто не подарит смерти…
– Никогда, Сульпиция. Я хочу видеть тебя рядом, хочу, чтобы ты слушала и подчинялась мне. Ты же любишь меня, правда, и жаждешь мне угодить? – вкрадчиво и сладко, как первый поцелуй. – Ты должна верить мне. – Сульпиция растворялась в его голосе, подчинялась и безропотно принималая чужую волю. Может, не так уж плохо?..
– Знаешь, иногда я думаю, что её смерть – твоих рук дело.
– Ты никогда не была дурочкой, дорогая.
– Да, поэтому знаю – не ты, хоть она тебе и мешалась. Её ты любил… но почему-то отдал Маркусу…
– Не думай об этом, душа моя. Ничего не было. Не существовало.
И Сульпиция поняла, приняла, поверила – не было и не существовало. Она повторяла себе это день за днём, старательно, как пчёлка; новый мир, и в нём Дидима являлась лишь смутным, малознакомым воспоминанием, а в глазах Маркуса никогда не было жалости… Аро говорил – она слушала, позволяя его голосу заполнять себя, вести за собой; её тесный мирок заволокло сладким дурманом. Только глубоко внутри, в неуютном, не вытравленном вытканной иллюзией уголке ещё жила она прежняя. Эту ту, другую, Аро не любил, хотя и смеялся, когда она появлялась, рассерженная, как дикая кошка; та, другая, приносила с собой только боль, нестерпимую, злую боль… Сульпиция её ненавидела.
– Не было. Не существовало.

Аро смеялся, и страже за дверями было невдомёк, что на него бросились всерьёз.
– Всё ещё надеешься что-то изменить, дорогая?
– Я тебя ненавижу, – неуверенно, ломко. Ей сделалось страшно – она задохнётся, рассыплется, разрушится… А Аро продолжал смотреть на неё с жестоким любопытством ребёнка, рассчитывающего, что лучше оторвать птичке следующим.
– Нет, душа моя, любишь, а любовь – худшее из бедствий, которые могут случиться с человеком.