Глава 12.4
Casus belli

В покоях пташки горел ночник, однако её самой не было; она ушла незадолго до моего прихода, её запах ещё не истончился на вещах. Вызванная Феликсом неуместная весёлость испарилась — всё же мне предстояло извиниться; Линнет закономерно не хотелось меня видеть больше, чем обычно. Вчера я вёл себя непозволительно грубо, нарушил с таким трудом установленное хрупкое равновесие, и лишь необходимость была мне оправданием. В моих глазах — не в её.

Ночь ещё не таяла — густые тени едва-едва начинали исчезать и не спешили менять цвета; утомлённый суетливыми людьми город тревожно спал. Он страшился изменений, щерился белыми остовами тысячелетних театров и истерзанных ветром стен. Время беспощадно вгрызалось в его камни, обгладывало, словно собака кость; иногда я испытывал сочувствие к старику.
— Выслушаешь меня?

Линнет даже не повернула головы и лишь сильнее обняла колени. Среди зелени парка и едва слышного шёпота ветра она и правда казалась лесной пташкой, принявшей человеческий облик.
— У меня нет выбора.

Я вздохнул и устроился на траве рядом с ней; Линнет мгновенно напряглась, кажется, даже затаила дыхание на несколько мгновений. Она боялась меня, а я пытался примириться с её страхом, виновником которого во многом являлся сам. В калейдоскопе эмоций, привычно нахлынувших рядом с ней, теперь ясно звучала тоска.

— Пожалуйста.
— Ты каждый раз будто удивляешься, когда тебе приходится просить. Раньше бы мне это показалось милым.
— А сейчас?
— Ты как волк в слюнявчике. — Она помедлила. — Да и звучит не искренне.

Сжал и разжал пальцы. Терпение являлось добродетелью не только для женщины. Я будто пытался собрать тонкой работы чашу из грубо обожжённой глины и ещё удивлялся, почему не выходит.

— Ты имеешь полное право обижаться, но всё же выслушай меня. Пожалуйста. — Она по-прежнему не смотрела на меня, и на лице её траурной вуалью лежала тень. И пока я медленно говорил, одинаково избегая и подробностей и лжи, пташка не проявляла эмоций. Возможно, она привыкала к неизбежной смерти нашей прислуги; я же надеялся на её безразличие к судьбам окружающих. Всех не спасти, и ей необходимо было это понять. — Я сожалею, что пришлось тебя заставлять проводить время в моём обществе в столь ультимативной форме. Простишь меня?

Она долго не отвечала; её тёмные глаза казались глазами куклы — блестящими, неживыми пуговицами. Этот мёртвый взгляд, задержавшись на мне, не дал ответов. Я странно ощущал существо рядом с собой — одновременно и близкое и далёкое, оно казалось хрупкой, выпотрошенной оболочкой, надави на которую — лопнет, как яичная скорлупа. Линнет дышала сквозь стиснутые зубы.

— Да, — я прочитал по губам, но не услышал. — Ради моего блага. — Я приподнялся, сохраняя дистанцию, боясь спугнуть. Я видел, чувствовал перемену, происходящую в ней, и успел не дать сжаться её рукам. Волна жара лизнула кости и отступила.

— Она мучилась? Ты увёл меня далеко.
…и заставил развлекать себя, злил, подначивал и не отпускал даже на расстояние вытянутой руки; она же теряла терпение, старательно разыгрывала опостылившую покорность. Там она не слышала Дженны. Феликс выучился у меня убивать медленно — это я, а не он, никогда не спешил.
— Да.

Стеклянные глаза на фарфоровом лице сломанной куклы.
Я сломал?

— Спасибо.
— Стоит ли? Я сделал тебе больно. Снова. Мне действительно жаль, а ещё я, кажется, чувствую себя виноватым.

Её руки не дрожали в моих ладонях; она не спешила их отнять или же просто не замечала моего прикосновения. Горячий стук крови под кожей и словно сведённые судорогой пальцы.

— Мне не пришлось… — она опустила голову так, что волосы закрыли от меня лицо. — …не пришлось вновь сталкиваться с собственной совестью. — От её волос пахло апельсиновым цветом, мёдом и луговым разнотравьем. — Так у меня есть оправдание. Это ведь важно — иметь оправдание?

Её голос, сама интонация… не боль, но страх, перерастающий в ужас, и смирение, которое выказывают перед неизбежным. Мне показалось — и то мгновение было жутким — что она вот-вот рассыплется прахом в моих руках, истает, исчезнет, растворится среди жадных теней.

— Позволь помочь, Линнет. Во мне, может, и нет света, чтобы разогнать мрак внутри тебя, но хватит тьмы, чтобы поглотить его.

Она долго молчала, и видно было — жалела о неосторожно оброненных словах; я невольно стал свидетелем личного и глубинного, которое пташка, наверное, прятала даже от себя. Я толкнул её к зеркалу, разрушил всего одной фразой аккуратно выстроенную защиту — там, внутри, она находила гораздо более страшное, чем существовало вовне.
Долгие минуты в поседевшей тьме.

— Я… — Линнет так и не смотрела на меня. — Мне… понравилось… тогда, там… когда Роберта убили… — сбивчиво, едва слышно. — Мне мало было, я хотела, чтобы они умирали, хотела их мучений. И они все… умирали. Это было так… легко… знаешь — просто протянуть руку… не нужно было даже усилия — как свечку задуть… Я никому не дала уйти… я знаю их по именам, знаю, кем они были, о чём мечтали и чего хотели… мне снятся их не прожитые жизни… И как я ликовала, когда они подыхали в муках! — кривая, вымученная улыбка на побелевших губах.

— Ты защищалась, пташка. Не ты на них напала, не ты над ними издевалась и не ты их мучила. Слышишь?
Совершенно стеклянный взгляд. Я звал и не мог дозваться.

— А там, в Париже, в первый раз… я не удержала… там за болью было ещё кое-что… мне нравилось, Деметрий. Нравилось, понимаешь? — её голос было поднялся на пару тонов, а потом она, будто устыдившись, замолкла, часто дыша сквозь стиснутые зубы. Но отвращение услышать было не сложно. — Нравилось убивать… А там были дети… старики… женщины… они же не нападали на меня? И те… два вампира… любопытство… А оно проснулось, отозвалось… И ему… мне нравилась смерть… И когда в Милане, с тобой… я хотела, Деметрий… Сама хотела…

— Твой дар — ещё не вся ты, Линнет. Послушай меня. Посмотри на меня.
Но она едва ли воспринимала меня, и, начав говорить, уже не могла остановиться.

— Я искала оправдания, пыталась не думать, но… я ведь виновата… я сама… никто другой… А теперь оно не уходит, я не могу заставить его уснуть… И с каждым днём всё сильнее, больше… — ужас её был совершенно неподдельным — он носил тот оттенок суеверности, который у древних людей вызывал извержение вулкана. — А ещё… голод… желание вытянуть до капли, сожрать, распотрошить…

Она дёрнулась и поспешно отвернулась; её сухо рвало желудочным соком и слизью. Я только и мог, что держать её волосы да шептать слова бессмысленного утешения, едва ли достигавшее её сознания. Линнет и правда переполняла ненависть, и ненависть эта выжигала её дотла, клеймила в несуществующей вине. Совесть, если она, конечно, имелась — судья самый страшный и беспощадный; там, в глубине сознания, мы оказываемся наиболее беззащитны.

Потом пташка затихла. И пока она машинально вытирала рот, пряча от меня совершенно сухие глаза, я говорил, не пытаясь убедить, о том, что она вовсе не такое чудовище, каким очевидно себя считает и что её способности, пусть и клеймо, но не выбор; что её вина — надумана, и убивать тех, кто собирался убить тебя, не значит быть существом омерзительным; что испытывать определённое удовольствие — в её случае некая физиологическая реакция, не означающая её осознанного на то желания. Разве стала бы она винить человека за слепоту? Неужели отвернулась бы от жертвы, убившей защищаясь? Или исполнилась отвращением к женщине, получившей удовольствие во время изнасилования? Я говорил, путаясь в словах, перескакивал с одной мысли на другую и находил весомые аргументы — ей действительно было незачем каяться в грехах, в которых она повинна лишь косвенно. Да и можно ли в двадцать лет, оказавшись выброшенным на изнанку мира, где тебя ненавидят и презирают, совершать исключительно правильные поступки?

— Только… — она, раздавленная и разбитая, как-то разом прервала меня. — Я всё равно… выбрала… не меня вынудили — я сама выбрала… Мне… очень жить хотелось.

Линнет не дрожала — заходилась в сухих, бесплотных рыданиях.
— Выбрала, — охотно согласился я. — Выбрала раскаяние, не побоялась осудить себя, отказалась от оправданий и совершила над собой суровый суд. Ты, по всей видимости, всех их простила?

— Я… — она провела языком по пересохшим губам. — Они были… их пустили в расход, как… пушечное мясо… Её только не могу… всё вижу брата с разодранным горлом.

— А я бы не смог даже подумать о прощении. — Я немного помолчал. Она ещё не возвращалась, но уже видела выход. Только вот незадача — идти к нему не желала. — Хочешь расскажу, что сделали бы с тобой те два пьющих кровь от избытка любопытства? Или насколько медленную смерть тебе, по всей видимости, уготовили крылатые? Не суди врагов по себе — это тебя воротит от вида крови и чужой боли. Не их.

Горячий, влажный лоб.
— Но…
— Не придётся больше, пташка. Меня совесть не замучает. Ты заплатила за мою беспечность, и такого не должно повториться.
— Разве так лучше?

— Немного. Всех, Линнет, не спасти и не вразумить, поэтому и не может быть лучше или хуже. Границы размыты — вспомни, сколько крови проливают ради общего блага и высоких целей. А кровь она всегда кровь, льётся ли она из глотки праведника или из глотки грешника.

— Но тогда я и правда виновата, а ты мне лжёшь в лицо, — улыбка-химера, не то насмешка, не то боль.
— Ни капли. Нас определяет выбор — с него всё начинается и им же заканчивается. Есть большая разница между тем, чтобы ответить, когда нет другого выхода, кроме как умереть самому, и тем, чтобы убивать… как я, например. Мне не бывает жаль — ни того, кто только начал свой путь, ни того, кто уже разменял десяток веков, ни того, кто отчаянно хочет жить. Я убиваю, потому что могу и хочу. Мне может быть неинтересно, скучно, но почти никогда — жаль. Понимаешь? Те, кто напал на тебя, тоже не испытывали моральных терзаний и ни на секунду не сомневались. Отыграться на заведомо слабом — много ли чести? Если ты и правда их слышишь, то услышь, как им приятно было видеть твою боль и кровь. Посмотри — они ведь нашли себе оправдание, верили в него. Никто же не думал, что на твоём месте может оказаться его жена, дочь или сестра. Или вовсе не искали оправданий, потому что жаждали зрелища и извращённой справедливости. Смогла бы ты также — ожидать и наслаждаться?

Небо выцветало медленно, распускалось на востоке огненным цветком восхода, иссушало осевшую за ночь росу. Утро шло рука об руку с возрастающим шумом, пока ещё нестройным, возникающим то тут, то там лаем, разговором, щебетом; зелёные кроны смыкались над головой плотным шелестящим шатром.
За нами следили.
И слушали.

— Сплошная казуистика, Деметрий.
Я позволил себе не улыбку — тень её. Нет, пташка двигалась решительно громко, без мягкости, присущей пьющим кровь. Замок, привыкший к почтительной тишине, будто сочился недовольством.

— Почему же? Ты пытаешься мерить всё абсолютными категориями, признавая за другими право на агрессию, но лишая себя права защищаться… Кто-то же должен указать тебе на несколько неравноценный обмен в подобном случае.

— А если их оправдания не были оправданиями?
Она стояла в дверях комнаты и явно не собиралась приглашать меня внутрь.

— Пташка, — я глубоко вздохнул, — тебе далековато даже до твари средней руки, какой является твой покорный слуга. К сожалению, ты хочешь оставаться человеком, поэтому вряд ли дойдёшь до той степени, когда тебе по-настоящему начнёт нравиться убивать.

— Разве можно оставаться человеком, окунувшись в кровь по самое горло?
Я пригладил ей волосы, заправил выбившиеся пряди; лицо Линнет уже не казалось поблекшей маской фарфоровой куклы, но оттепель могла быть и недолгой. Я одинаково боялся высказать правду и ложь — не хотелось вновь окунуть её в ту бездну, полную мрака и отчаянья, в которой она тонула.

— Я, Линнет, давным-давно убил в себе человека, и он не умирал в муках совести, поэтому, наверное, не мне читать проповеди. Однако кое-что понимаю даже я. Например, что позволить себе защищаться вовсе не оправдание, а право. — Я приложил палец к её губам, не позволяя возразить. — И что месть тоже право. Пролитая кровь в таком случае… да, должно быть, зло — неизбежное, вынужденное. Но мир был бы очень паршивым местом, если бы его не совершалось. Мы, на самом деле, выбираем обычно не между хорошим и плохим, а между плохим и очень плохим. Не понимаешь? Принять мученическую смерть, безропотно позволить уложить себя на алтарь… смерть, Линнет, последний довод лишь для того, кто умер, и никого, кроме него, она не тронет и не остановит. Звучит-то благородно, не спорю — «не уподобиться», «не опуститься», «простить врагов», а что на деле? Прах и пепел, которые не выскажут упрёка.

— Пусти.
— С чего бы это?
— От тебя крысами несёт.
— Остаться, конечно, не пригласишь?
— Нет.
— Жаль.

Лёгкое облачко тени скользнуло по её лицу, на миг заострив черты.
— Мне, наверное, не следовало…

Я заставил себя улыбнуться.
— Следовало. Тебе больше не нужно быть одной. — Ладони у неё были тёплыми, почти горячими, а глаза — сухими. Она попыталась отдёрнуть руки, но я прижал их к своему лицу. — И я тебя не боюсь.
— Дурак.

И глаза-то холодные, как осколок льда.
Взрослеешь, пташка.
Я пришёл позже, и она не прогнала меня.

…— Что тебя так возмущает, Линнет? Можешь не стесняться.

Она закрыла лицо руками, запустив пальцы в волосы. Между нами не было мира, но будто не осталось и войны — установилось хрупкое равновесие, которое, казалось, могло разрушить неосторожное дыхание. Пташка жалела, что открылась мне, и это её сожаление было крайне неприятно мне. Будто бы я и правда не заслуживал доверия.
— Мне не в чем тебя упрекнуть, но не могу отделаться от чувства, что меня обманули.

Я улыбнулся.
— Правда? Впрочем, ты, безусловно, права, ведь здесь, — я коснулся потертого переплёта, — немало подробностей, которые вызовут у тебя негативные эмоции, осуждение или даже отвращение. Но я ведь и не претендовал на лавры порядочного человека, правда?

— Ты издеваешься.
— Если только немного. Когда ты злишься не по-настоящему, это весьма забавно. Не могу себе отказать. Если же говорить серьёзно, то в записях гораздо больше, чем я способен сейчас вспомнить. Мы забываем, пташка, человеческие воспоминания, время их пожирает как ржавчина железо.
Она кивнула, продолжая смотреть не на меня — на уже начавшие истлевать записи моего человеческого прошлого; в последний раз я обновлял их в середине девятнадцатого века, воспринимая строки как мутное варево, едва ли соотнося с собой половину деталей. Мне было жаль отбрасывать их совсем — я не берёг человека в себе, но берёг наследие; память, исчезнув, останется навеки заложенными паттернами и повадками. В конце концов, мы не способны меняться.

— Кроме того, я был бы тебе признателен, если бы ты нашла время переписать их начисто, Линнет. Я, если честно, не удержусь от некоторых — конечно, несущественных — правок.
— Почему?

— Не хочу выглядеть глупым даже в собственных глазах. Понимаешь, лет в двадцать я любил бросаться из крайности в крайность, из-за чего случалось… всякое. Да и позже — тоже.

Она помолчала, смотря прямо и открыто.
— Я не совсем это имела в виду.

— Так выйдет честнее, пташка. Я, безусловно, расскажу всё, потому что иное не имеет смысла — молчать следовало гораздо раньше. Ты станешь задавать вопросы, а я не смогу вспомнить ответы.

— Звучит жутко.
— Напротив. Если ты не помнишь ничего человеческого в себе, то и вопросы морали тебя не очень-то трогают. Оставаться человеком и питаться людьми невозможно — такого не выдержит даже наша психика. Поэтому новообращённые пьющие кровь столь ненасытны — выныривать из морока и смотреть на себя изменившегося не очень приятно, проще не оставлять себе времени раздумывать над проблемами бытия. Когда же жажда начинает утихать или скорее становится привычной, обыденной… ты уже с трудом вспоминаешь себя-человека и не понимаешь, не принимаешь иной морали, кроме права сильного.

— Бывает иначе?
— Бывает. Есть те, кто отрицает себя, живёт «цивилизованно», но даже они относятся к людям, как к скоту. Сложно принимать всерьёз тех, кто настолько несовершенен, но можно называть себя гуманным.

Линнет скривилась.
— Зато мы паразиты.
— Знаешь ли ты, что мы практически полностью лишены способности творить? Многие из нас балуются искусством, но всё оно выходит подражательством, компиляцией из ранее услышанного и увиденного. Среди пьющих кровь не появлялось ещё ни одного гения — мы можем создавать потрясающе сложные вещи, пожалуй, даже удивительные, но в них не бывает… сияния. Того, что отличает подлинное искусство от искусной подделки. Мы паразиты, ты абсолютно права.

— Что-то во всём этом есть очень неприятное и обидное.
— Правду всегда тяжело признавать. Быть столь совершенными и превратиться в искорёженный миф, вечно оставаться в тени… Мы одновременно боги и рабы, правители и слуги, наша сила — самая большая насмешка, какую только можно придумать. Чтобы убивать, охотиться — её чересчур много, и ей никогда не бывает выхода. Ты просто не можешь представить, насколько мы подвержены деградации и как быстро превращаемся в диких тварей. Наша жизнь — самое скучное, что только можно придумать.

— Ты не выглядишь скучающим.
— А мне больше и не скучно.
Пташка поморщилась как от зубной боли. Я лишь развёл руками в ответ.
— Жалеешь?
— Иногда. Совсем немного. Как и ты, правда?

Улыбка самыми кончиками губ — отражение моей; ощущение сопричастности, тайны, которая у нас одна на двоих. Неизбежная горечь.
— Знаешь, иногда ты проявляешь просто высшую степень лицемерия, а иногда честен до неприличия. Никак не могу привыкнуть.
— Тебе я стараюсь по возможности не лгать.
— Это комплимент или оскорбление?
— Комплимент, пташка.
— Тогда спешу выразить признательность.

Линнет, кажется, оживала; я всем нутром чуял — в ней происходила знаковая, необъяснимая перемена, посвящать в которую меня не собирались. Это не напоминало то, как змея сбрасывает кожу, а скорее навевало ассоциации о побитом морозом цветке, упрямо тянущемся к по-зимнему холодному солнцу. Мне бы радоваться, но я, повинуясь чутью, был насторожен — видел в положительных изменениях подвох.

Гроза собиралась над городом, и пташка, распахнув окно, с удовольствием подставила лицо ветру. Далёкие тучи с грохотом тёрлись друг о друга отяжелевшими боками.
— Всё-таки, поможешь мне?

Линнет будто бы и не заметила моих рук на плечах. Она расскажет всё сама — стоит только немного подождать.
— Я не знаю языка.
— Научу.
— Поэтому не хочешь рассказывать сам?
— Хочу, но также хочу украсть побольше твоего времени — честно или обманом. И очень хочу, чтобы ты поддалась на мой маленький обман и уступила.
— Хорошо.

Мне не понравился бесстрастный тон, не понравилось не изменившееся выражение глаз, не понравилась беспечная, будто приклеенная улыбка… Будто она сейчас уже сделала шаг в бездну.
— Что задумала, Линнет?
Она повернула голову, и мы оказались нос к носу.
— Нашла решение. Единственно верное и правильное.

Я ощутил себя так, будто пытался удержать её от падения, но успел схватить лишь воздух. Словно бы сейчас, только что потерял её, упустил, навсегда и безвозвратно. Для этого чувства не было объективных причин. И всё же…
Её тихий смех оцарапал нервы.

…Она оседлала скамейку и устроила книгу между ног, ссутулившись над ней и выстукивая носком ритм. Я улыбался самыми уголками губ, но когда она отрывалась от чтения, на моём лице исчезали эмоции.
— Отвратительно, — произнёс я по слогам. — Ужасно невыразительно.

Линнет плотно сжала губы; в её взгляде злости было гораздо больше, чем упорства. Она потянулась, то ли действительно разминая затекшие суставы, то ли по привычке, и вернулась к сухой декламации монолога Дросиллы. Я был слегка огорчён — мне казалась, перипетии незадачливых любовников заинтересуют Линнет. Но тщетно — ей было откровенно скучно, и ничто, казалось, не могло её тронуть. Я мысленно вздохнул. В конце концов, мой возраст и опыт призывали действовать мудрее и хитрее.
Продолжать игру, жертвой которой я пал. И наслаждаться ей.

— Ты и не просил читать выразительно. Ты сказал «чисто». Что тебе не нравится, Деметрий?
— Мне было бы приятно. У тебя хороший голос для любовной лирики.

Пташка сморщила нос и фыркнула.
— Я не обязывалась развлекать тебя.
Я улыбнулся так сладко, как только умел, и голос мой сочился мёдом:
— Ещё раз. С начала.

Она на мгновение сжала руки в кулаки и прикрыла глаза, а затем начала заново всё тем же невыразительным, бесцветным голосом, которым впору зачитывать некролог. Но — прилежно и практически чисто, этого было не отнять. Впрочем, послушания было слишком мало для похвалы.

Что-то вернулось. Что-то изменилось, исказилось до неузнаваемости. Что-то уже стало несбывшимся. Мы лгали, но сопричастность тайны объединяла, связывала и шила наживо. Линнет меня уже знала, приноровилась ко мне и привыкла, а я был вынужден признать — меня никогда и ничего не интересовало, связанное с ней, и та, которую я встретил полгода назад, была лишь отражением той, которая сидела передо мной. Та, другая, скорее всего, умерла или умирала здесь, сейчас, сию минуту, а новая ещё не успела примириться с изменениями, лишь пробовала жить. Новая стала осторожнее и холоднее, она чаще опускала взгляд и прятала совсем не слёзы — злость, она умела приспосабливаться. Но и та, и эта не желали убивать в себе человека. Они обе просыпались от кошмаров, обе избегали трапез и обе сходили с ума от роли палача. А я не мог ничего — только ждать подходящего случая и наблюдать.

— Ты не слушаешь меня.
Я рассеянно моргнул и уставился на неё, будто не понимая. Ей пришлось повторить ещё раз. И ещё, пока упрёк не стал звучать без речитатива. Она всё-таки делала успехи.
— Слушаю. Лучше не становится.

Она опустила голову, забарабанила пальцами по страницам.
— По-моему, ты не бываешь доволен. Никогда.
— Бываю, но редко об этом говорю. Как иначе держать окружающих в тонусе?

Пташка захлопнула книгу.
— Кажется, я начинаю понимать, почему у тебя нет друзей.
— Потому что в нас не заложены эмоциональные привязанности. Кланы численностью больше пяти особей большая редкость.
— Утешай себя и дальше.
— Кроме того, я прекрасно чувствую себя в одиночестве. Люди крайне утомительны.

Проблеск интереса в её глазах.
— Но ведь ты был человеком, у тебя была семья, наверное, друзья, жена… — она чуть склонила голову набок. — …дети? И ты их всех не любил?
— Я любил своего первенца и до поры — женщину, подарившую мне его, а остальных из твоего списка — вынужден был терпеть, как неизбежную и малоприятную часть жизни. Сейчас же… Линнет, если бы я не попал сюда в качестве стража, то рано или поздно стал бы подсудимым. Скорее рано, чем поздно. Не все мои привычки и потребности поощряются нашими законами.
— Но тебе нравится?

Уже нет.
Я колебался, хотя раньше ответил бы не задумываясь, не взвешивая и не ощущая гнетущего давления паутины правил. Косное существо моё менялось, но, слишком неподвижное, скорее ломалось, чем росло. Жизнь в бегах никогда особенно меня не привлекала…, но и гадать, чья голова первой отправится на плаху тоже не вызывало особого восторга.
Определённо, нет.

— Служить Вольтури почётно, пташка — многие бессмертные жаждут присоединиться к нам или же выслужиться, лишь бы их не коснулся изменчивый закон. Пьющие кровь ищут у нас положения и защиты, а люди — вечности и денег. Ты удивлена? Не вся наша прислуга алчет бессмертия, новое время подарило нам циничную породу смертных, живущую здесь и сейчас. Их уста сковывает золото, а не страх или надежда. И они, честно говоря, намного надёжнее всех прочих.

— А те, кто надеется на вечность? Вас здесь не так уж и много.
— Иногда, пташка. Очень-очень редко и наверняка. С новообращёнными много мороки. — Я немного помолчал, раздумывая о лихорадочном блеске глаз Аро там, на поле, когда он увидел «перспективы». — Полагаю, полукровки со временем полностью избавят нас от необходимости тесно контактировать с людьми вне трапез. Но, надеюсь, что вы не способны иметь потомство.

Её глаза чуть округлились.
— Почему?
— Не хочется вымирать, знаешь ли. В мире, где бессмертные смогут стать частью общества смертных, смешаться с ними и не быть для них угрозой, пьющим кровь не останется места. Мы превратимся в бешеных собак, на которых откроют охоту — у людей уже есть оружие, способное причинить нам вред, и технологии обнаружения. Нам всё сложнее скрываться, а для подобных тебе преград практически нет.

Крылатым тоже не жить, понял я. Поднявшимся из пепла, по крохам собирающим былое величие, им предстояло вновь обратиться в прах. Жаль, что я едва ли поучаствую в охоте. Взгляд у пташки сделался задумчивый, мутный, будто бы она слышала меня; бессонница проступала в её глазах красными сосудами.

— Выходит, превентивные меры?
— Расточительно, как сказал бы Аро. Нужно использовать потенциал. Геноцид должен быть разумным.

Она скривилась, будто от кислого, и тряхнула головой. Раньше, чем она вцепилась, царапая мрамор, в скамью, я ощутил, как мельчайшие волоски на теле поднялись дыбом; мгновение кровавой пелены, привычное усилие подавить инстинкт.

— Нельзя бояться, Линнет. Тише, — я провёл тыльной стороной по её щеке. Пташка отшатнулась, отвернулась и собиралась вновь ускользнуть. — Не надо.

— Отпусти, — чуть ли не с ужасом. Вероятно, я испытывал судьбу и в определённой степени рисковал, но её дар всё чаще и чаще рвался на волю, нарушая её душевный покой. Если её посчитают опасной, если только подумают… Отстранённо наблюдать я не мог, но и помощь моя казалась весьма сомнительной. Линнет походила на новообращённую из той породы, которая при жизни была человеком хорошим, правильным, для кого убийство — смертный грех; приучить такого к крови, не сломав и не подведя к последней черте — искусство тонкое, сложное. Я им не владел.

— Вчера не отпустил, не отпущу и сегодня. Ты же не спала, я видел, — вздох. Опять не спала. — Та… то, что в тебе, тем злее и сильнее, чем больше ты его подавляешь, правда? И чем больше боишься? А знаешь ли ты главный парадокс страха?

Она меня слушала, и оцепенение, владевшее ей, постепенно спадало, но взгляд… тьма бескрайняя, бездонная и безжизненная. Блестящие, как у птички, её глаза не ловили света, не имели отражения.

— Не понимаю тебя.
Не дрожала — напряжённая как натянутая тетива, что стоит тронуть — лопнет.

— Страх, Линнет, не только чудовище само по себе, искусный мучитель, палач, но и сам легко превращает человека в скользкую тварь. Мы все подвержены ему, мы все его рабы так или иначе…
— Не правда. Ты ничего не боишься.

Я от души рассмеялся подобной похвале. Незаслуженной, стоило признать.
— Все боятся. И я — тоже. Исключительно благодаря страху я выжил в первую встречу с Феликсом. — От напряжения застыл воздух, и, казалось, ещё немного и он рассыплется, словно битое стекло. Что бы Линнет ни умела на самом деле, сейчас оно ввинчивалось в разум подобно миксине в падаль, готовое не распробовать — пожрать. Впрочем, ощущение не было неприятным — скорее, странным.

— Страх убивает человека в человеке, — голос её чуть-чуть задрожал.
— И делает из чудовища — человека. С ним, пташка, как с волками в той притче — выиграет тот, которого ты кормишь. И думаю, я знаю, какого из них ты хотела бы накормить.

Пульс у неё — ровный, размеренный, и движение крови под кожей успокаивало и меня, вводило в состояние лёгкого транса. Я очень хорошо понимал — если Линнет не сможет принять себя, ужиться внутри своей шкуры с собственными способностями, то погибнет.

— Хочу быть нормальной и не опасной для всех. — Она смотрела переплетение наших пальцев всё тем же матовым, прозрачным взглядом.
— Зверь, которого приручают палкой и клеткой, кусается, стоит ему почуять страх хозяина. Понимаешь, Линнет?
— Да. Только вот…
— Мы попробуем. Ты больше не будешь убивать.

Она глубоко вздохнула, и взгляд её прояснел, стал живым и растерянным.
— Может, продолжим?
К её раздражению и неудовольствию, я потёрся кончиком носа о её щёку. Запах пьянил и кружил голову.

…— Жуткая картина.
— Не самый жуткий вариант сюжета — у Рубенса Сатурн хотя бы не выглядит неразумным монстром. Можем посмотреть и другую, если хочешь, но у Гойи всё весьма… мрачно и производит сильное впечатление даже на нас.

В библиотеке-хранилище иногда размещали великие произведения искусства, как и в самом замке; Аро считал, что любому творению следует появляться на глазах и позволяя жить творцу. Линнет переступала с ноги на ногу, пока рассматривала хладнокровный лик Сатурна, вонзившего зубы в плоть своего дитя.

— Я видела. Подлинник?
— Да. Что может быть проще для пьющего кровь, чем создать идеальную копию?
— И не стыдно?
— Мы храним человеческое наследие гораздо бережнее самого человечества. У нас их не коснётся ни время, ни тлен, особенно теперь, когда технологии стали сродни волшебству. А смертные же… беспечны, как дети.

Линнет постояла ещё немного, и, казалось, равнодушный взгляд Сатурна гипнотизировал её точно также, как и кролика — горностай. Я улыбнулся самыми уголками губ.

— Другая лучше. В ней нет… лоска, гладкости, мягкости. Она пронзительна, как… истошный крик.
— Мне тоже так кажется.

Устоявшееся перемирие настораживало меня, как настораживает одинокого путника отзвук приближающейся бури. Даже для неё отпустить обиды и погасить ненависть — слишком. И эта мягкая ложь, вливаемая по капле, вызывала стойкое отторжение. Я набирался терпения и знал, что его не хватит надолго.

— Скажи, Деметрий… вы никогда не пробовали обращать… — кажется, вопрос ей был неприятен. — …талантливых людей. Особенных, творцов…
— Пробовали. Пьющие кровь, пташка, не способны творить.

Сходили с ума в муках, зверели, находились в состоянии какой-то особенно болезненной агонии, и не важно, кем они были до того — певцы, музыканты, скульпторы, художники теряли человеческое лицо, будто яд выжигал саму их сущность, искажал душу. Психоделические картины, больная, бредовая музыка… руки бессмертного, пригодные для самой тонкой работы, оказались бесполезны, а голоса, став неземными, потеряли всякое очарование. Бессмертие калечило их, становилось неизлечимой болезнью, отчего финал был предрешён. Впрочем, Аро отказался от попыток получить ручного гения лишь пару столетий назад, и я его понимал — сложно не забрать с собой человека, который восхищает тебя.

— Ты отвлёкся. — Пташка, наконец, отвела взгляд от картины и повернулась ко мне. — Если тебе, конечно, не неприятна тема.
— Нисколько. Я не знал матери, поэтому мне не о чем сожалеть, но всё же склоняюсь, что её оболгали. Видишь ли, у отца не было доказательств неверности кроме слов своей тётки, сильно не любившей женщину без рода, приданого и попавшую в дом с театральных подмостков. Такое прощалось только императрицам. Если быть честным, меня совершенно не интересовало, был ли я законным сыном того человека или появился на свет от случайной связи, но того, кого я привык именовать отцом — с возрастом, конечно, назло и с издёвкой, испытывал сомнения. Родную кровь не проливают, пташка, поэтому марать об меня руки не пытались. Не очень-то заботились, но и не намеренно не сживали со свету. Но как же отец жалел, что я выжил!

— Ты щуришься, как сытый кот.
— Ирония заключалась в том, что я оказался его единственным наследником — когда-то у него не хватило духу ни ослепить, ни оскопить меня, лишь отослать с глаз долой, а в итоге других законных детей у него не осталось. У меня же не было препятствий — я не принял сана и смог вернуться в лоно родной церкви, истово отрекаясь от западной ереси. Я, Линнет, умел быть благочестивым христианином, поэтому не смотри на меня так. Что-то хочешь спросить?

Она задумчиво постучала пальцами по подбородку.
— Не знаю, уместно ли.
— Уместно.
— Твоя мать умерла родами?

— Ей помогли умереть, а я вот выжил. Набожный человек, — я не скрыл иронии в голосе, — ему было жаль младенца, но женщину, сосуд греха, он пожалеть не смог. И, знаешь, наверное, всё же он был моим отцом. Я точно так же дурею от ревности, но у меня не дрогнула бы рука избавиться и от женщины, в чьей верности пришлось сомневаться, и от ублюдка, которого не считаю своим. Я тоже немало крови пролил, стоило только узнать… мир перед глазами становится красным.

— И часто приходилось?
— Нет. Я часто вспыхивал страстью, но вот влюблялся… по-настоящему, глубоко и сильно, раза, быть может, три. И лишь раз, имея доказательства, я замарал руки — не убил, но обоим сделал жизнь невыносимой и короткой. В других же случаях… я жесток в ревности. Очень.

— Откровенно.
Но страха я не чуял. Совсем.

— Честно, и я понимаю, что тебе не стоило бы слышать, однако мне не доводилось переживать подобного бессмертным, — говорить отчего-то стало тяжело и захотелось ослабить ворот рубашки. Линнет смотрела прямо, не опуская и не отводя взгляда, с тем интересом, который обычно проявляют к малоинтересным, скучным деталям. Будь она лесным зверьком, то сейчас бы напряжённо вслушивалась в малейшие колебания воздуха.

— Это… предупреждение?
— И да, и нет.
— Тебе неуютно, кажется.
— Я, Линнет, не считаю себя потом правым, но это мало что меняет. Не пытайся меня успокоить — слышишь, никогда! — и постарайся не подходить.
— Если подходить будешь ты?
— Молчи. — Я перевёл дыхание. Пташка склонила голову сначала вправо, потом влево нечеловеческим, каким-то птичьим движением. — Мне, видишь ли, стыдно, признаваться в подобной слабости и обижать тебя недоверием. Ведь дело совсем не в нём.

Она прищурилась.
— А в чём тогда?
— В полнейшей неспособности контролировать себя. Ревность — единственная эмоция, неподвластная мне.
— Ты забыл уязвлённое самолюбие.
— Ревность страшнее.
— И что же, закроешь под замок?

Мысль, стоило признаться, заманчивая. И шпилька точно в цель — Линнет знала, что я бы так и поступил, если бы мог. И это, пожалуй, даже обидно. Пташка в клетке — для меня одного. Исключительно.
— Нет.

Ядовитая улыбка. У неё — и ядовитая.
— Нагло врёшь. — На её гладком лбу появились морщинки. — Можно кое-что спросить?
— Конечно.
— И ты ответишь честно?
— Да. Постараюсь.

Она глядела куда-то вглубь меня и внутрь меня, проникая, казалось, до самых глубин; многовековая муть всколыхнулась, словно подводные рыбины, освещённые ярким светом.
— Когда ты набросился на… Натана…
Я знал ещё не законченный вопрос.
— Нет. Тебя я трогать не думал.
— А если бы…
— Ты приняла его иначе и между вами не было твоей боли? Пожалуй, я был бы в крайней степени взбешён, но не тронул бы.
— Наверное? — подсказала она.
— Наверное. Разочарована?
— Не удивлена.

Поединок взглядов — кто первый отведёт, отступит, признавая за другим право считаться победителем; мне сделалось неуютно, словно я совершал по отношению к ней подлость. Но честь или остатки того, что раньше именовались честью, требовала правды. С Линнет не было нужды в масках.
Нам бы только времени… но время просачивалось песком сквозь пальцы.

Она опустила глаза.
— Спасибо.
— Наверное?
Уголки её губ дрогнули.
— Да, наверное. Знаешь… — ей было явно неуютно, будто зябко.

— Знаю. Могло быть иначе, и ты, возможно, испытывала определённые чувства. — Сжал и разжал пальцы. Переступить черту легко, но как не сломать? С хрупкими вещами я никогда не был в ладах. — Платишь откровенностью за откровенность, пташка?

Нас разделяло всего два шага — и пропасть, сотканная из лжи, недомолвок и недоверия; в самом деле, имели ли право на жизнь отношения, обречённые на вырождение? Вопрос без ответа — мне не хватит благородства отпустить её, а ей — уйти.
Я платил за самоуверенность, и был обречён платить.
Пока всё не закончится.
Так или иначе.

— Нет. И да.
Я лениво потянулся.
— Не стоит говорить, если ты считаешь, что должна рассказать. Нарывы, конечно, следует вскрывать быстро, но случай у нас, кажется, не совсем тот. Прошлое — прошлому, пташка. Не бери в голову те глупости, что я говорил на эмоциях.

Я очень постараюсь похоронить твоё прошлое.
Она молчала долго — так долго, что я уже уверился — не станет продолжать; в ней, неподвижной и почти неживой, осталось мало тепла.

— Я до сих пор не понимаю, почему всё закончилось именно так… — она осеклась.
— Добрым был, отзывчивым? И тебе кажется, что ты его поощряла?

Она мотнула головой — нетерпеливо, резко. Не прав? Быть не может, иначе бы ей не понравился я, казавшийся честным в жестокости.
— Я ему обязана. Когда Роберт… меня спас и выходил он. Я… смутно помню, что было после, но он меня звал — его голос и то, что он всегда был рядом, и что потом, когда пришла в себя… бессмертные так плохо не выглядят, Деметрий. Он отдал мне всю свою силу до капли. И… — она провела языком по губам. — Он не жалел. И был рад. По-настоящему. Мне — и рад, — хриплый, надломленный смешок. — И он казался мне и правда добрым. Натан… целитель, и, насколько я поняла, очень талантливый. — Убивал он, как я полагал, тоже весьма искусно и талантливо. — Детям помогал… безнадёжным. Говорил, что нравится быть полезным.

Или пытался откупиться от совести? Своеобразная личность Аарона, с которой Натан был непосредственно связан, явно свидетельствовала о неоднозначности действий. Только едва ли руки можно обмыть помощью другим.

Холодные, озябшие пальцы, пусть и кровь под кожей бешено пульсировала. Не было в моих движениях ни нежности, ни грации, и её дыхание на шее, частое, рваное, лучше всего выдавало страх.
— Не бойся, пташка. Я просто не умею утешать.
— Я позволила ему надеяться. Мне и правда казалось, что… может получиться. Нормальная жизнь с человеком, который умеет вытягивать боль.

Столь заманчивая сказка не могла быть долгой.
— Когда всё изменилось?
— Довольно скоро. Он замкнулся, стал… не отпускал, но и не позволял себе приближаться, а ещё… не оставлял надолго одну. Он просто стал… другим, как будто его усадили… на поводок.

Кому-то ошейник оказался очень непривычен. Я будто смотрелся в зеркало — донельзя неприятное чувство.
Странное дело — рука в моей ладони отогревалась.

— Мне отказали в праве… выбирать. Он не обижал меня, но и уйти не давал. Я пыталась понять и понимала — ему же пришлось… отказаться от своих, Деметрий. Ему бы не простили и… не простят. «Для моего блага», — стиснув зубы, зло. — И он всё распланировал, мне же предлагалось принять планы с благодарностью. Новый Свет — там же немного бессмертных, затеряться, выиграть время. Разумно… и к тому времени он почти перестал со мной разговаривать. — Не всё. Линнет не договаривала чего-то важного. — Я решила уйти, и он, казалось, дал мне шанс. Мне было стыдно, но… близкий контакт с людьми… случайности…

— Машина?
— Оказалось несложно… И проще спрятаться.
— Не успела.

— Не успела. То, что мне встретилось… не было им. Даже замкнувшийся он… как будто другой человек, как будто его… дёргали за верёвочки… он и двигался будто не сам. Но…
— Не надо.
— У меня сил не осталось. Выгорела дотла. А он… сильнее.

Я попробовал проглотить горячий ком, сдержать ярость и не смог. Мир тонул в алом. У ненависти тысячи граней и оттенков.
— Хватит. Не трону. Не бойся.

Не поверила и сжалась, словно я действительно способен был ударить. До чего же сложно было говорить, когда зверя становилось больше, а разума — меньше.
Но — не здесь.
Не сейчас.
— Прошлое — прошлому, пташка.
А я уж постараюсь его надёжно похоронить.