Саммари: Пытки могут быть таким же искусством, как и поэзия и скульптура. Всё дело в том, кто берется за дело.

Чернила залили багрянец закатных небес, убив малейшее напоминание о дне, на те короткие часы, что длится летняя ночь. Посвежевший ветер, что влетел в покои великого инквизитора Рима и сдул ворох бумаг со стола, принес облегчение. Уже который день над Римом и Ватиканом безраздельно правил тошнотворно-липкий, беспощадный, изнуряющий зной. Для кардинала Сантори, разменявшего седьмой десяток, это было истинной пыткой, и поэтому, когда прохладное дуновение коснулось его, он вытер пот со лба, и довольно улыбнулся. Мирно потрескивали свечи, заливая тускло-теплым светом песочно-бледные стены и большое темное распятие. Благостный покой заключил комнату в свои объятья, отравив пространство ядом беззаботности.

Сонливость одолела пожилого священника, веки его отяжелели, а глаза защипало. Он помотал головой, и, тяжело вздохнув, снова принялся за бумаги. Внезапно, в дверь несколько раз постучали.

— Войдите! — отозвался он, лихорадочно соображая, кто мог посетить его в такой час. Дверь распахнулась, и на пороге появился богато одетый незнакомец.

— Добрый вечер, — поздоровался вошедший, окинув инквизитора бесстрастно-брезгливым взглядом темных, в неверном свете свечей кажущихся неестественно-гранатовыми, глаз.

— Добрый. Вежливость требует, чтобы вы представились — сказал Сантори, поёжившись. Он совершенно справедливо опасался того, что найдутся завистники, которые будут хотеть его смерти. Несмотря на то, что в комнате было довольно тепло, Джулио покрылся мурашками. — Раз меня не предупреждали, что вы пришли.

— Разумеется, я представлюсь, — гость неторопливо, с какой-то дьявольской грацией двинулся к столу кардинала. От его роскошных одежд веяло холодом. Он вальяжно сел на грубо сколоченный деревянный стул, наблюдая, как Сантори, сгорбившись, встал из-за стола, намереваясь закрыть дверь. Усмехнулся, видя, как застыл на месте церковник, увидев лежащий в коридоре труп стражника, с разорванным горлом, покрытым засыхающей кровавой коркой. — Теперь, у вас не возникнет вопросов, почему вас никто не предупредил, о моём приходе.

Великий инквизитор Рима грузно плюхнулся на стул, глядя в пустоту. Бескровная маска дикого предсмертного ужаса, застывшая на лице бедолаги, стояла перед глазами.

— Что там произошло? — его голос теперь звучал сухо и надтреснуто.

Губы странного посетителя скривились в жестокой усмешке, исказив тонкие и острые, словно вырезанные изо льда, черты лица.

— Маленькая неприятность. Ваши люди всего лишь поплатились за свою неучтивость, и только.

— А вы так и не назвали себя. Кто вы такой? — кардинал напрягся, на лбу выступила испарина. Словно две короткие фразы забрали у него слишком много сил. Безжалостные стальные нотки окончательно пропали из голоса грозы иноверцев.

— Можете называть меня Каем Вольтури, если имя вам что-то скажет. А больше вам знать необязательно. — гость сверлил инквизитора презрительным взглядом. — Предчувствую дальнейшие расспросы, потому скажу сразу — меня не интересует ваша должность. Да и жизнь, пока, тоже. Единственное, что мне от вас нужно — ваше умение вырывать истину из тех, кто попадает к вам в лапы.

— Зачем вам это?

— Мною движет любопытство. Насколько я помню, палачи при дворе Тиберия достигли большого мастерства в ремесле боли. Возвели истязания на допросах в ранг искусства. Ну, впрочем и не только они. До и после них хватало мастеров своего дела. — Вольтури оскалился, глядя на непонимание, проступившее на лице кардинала, и продолжил. — Так почему нельзя назвать искусством умение пытать? Чем оно хуже поэзии или шедевров архитектуры античности? Как было сказано когда-то — искусство вечно. Вот я и хочу узнать, имеет ли это высказывание силу в вашем случае. Или может люди обмельчали, и страх перед божественной расплатой, окончательно раздавил вас? Потеряно ли умение нести страдание с вдохновением поэта?

Пламя свечек затрепетало, как и сердце священника, сжавшееся от страха.

— Итак, вы хотите... — начал Сантори, но его перебили.

— Я хочу увидеть процесс. Вы же будете так любезны, и позволите мне смотреть? — насмешка в голосе гостя красноречиво говорила о том, что от великого инквизитора Рима тут почти ничего не зависело, и милость оказывал именно он.

— Как я понимаю, выбор у меня невелик. — Джулио огляделся по сторонам, стараясь не встречаться взглядом с посетителем.

— Верно, потому, постарайтесь уж. Без вознаграждения не останетесь. — Кай Вольтури встал, и покинул покои, оставив после себя холод и причудливый, жутковато-сладкий аромат. Тишина снова сдавила пространство. Джулио Антонио Сантори, великий инквизитор Рима, сидел, безжизненно глядя в пустоту, не замечая ничего. Его била дрожь, а в ушах похоронным набатом звенел разговор. Тень смерти, неумолимая, словно меч правосудия, нависла над ним.

***

Ночь была такой же жаркой, душной и знойной, как и та. Свежий ветер, ранее приносивший облегчение, теперь казался зловеще-ледяным. И напоминал. Напоминал о недавнем разговоре. Напоминал о последующих днях, когда щипцы дрожали в крепких ещё пальцах. Когда голос, который должен был наводить ужас на очередную жертву, дребезжал как хлипкая железка. Когда взгляд в страхе устремлялся в дальний угол комнаты мучений. Встречался с другим — тяжелым, холодным, равнодушно-брезгливым. И не выдерживал.

В густом горячем воздухе застыла тишина, а небо было залито черной смолой римской ночи. Свечи потрескивали почти успокаивающе, а распятие, лежавшее в ладони, придавало уверенности. Великий инквизитор Рима почти успокоился, почти поверил, в то, что всё это было игрой воображения его угасающего, с возрастом, рассудка. Несмотря на то, что Джулио всегда боялся потерять остроту и ясность разума, сейчас эта версия казалась успокаивающей. Уж лучше это, чем попасть в сети дьявольского создания, из которого даже он, слуга Господа, не сможет вырваться.

Безжалостно-требовательный стук в дверь, такой же, как той ночью, распорол надежды.

— Войдите, — голос прошелестел обреченной безжизненной сухостью.

Дверь медленно открылась, и знакомый холодок, приправленный сладким, словно каким-то трупным, ароматом проник в покои.

— Добрый вечер. — Кай Вольтури неторопливо двинулся к столу, словно поплыв по воздуху. — Однако, время не ждет, а вам его уже так мало осталось. Перейдем сразу к делу. Я имел честь видеть, как вы вершите так называемое божественное правосудие. И я не впечатлен. Как не грустно это осознавать, но вы, Homo Sapiens нового времени, уже не способны жестокость сделать искусством. В вас нет былого гнева, и изощренности ума.

— Мне тоже жаль. — Кардинал похолодел, и изо всех сил старался говорить ровно. — Похоже, наши дороги отныне разойдутся.

— Разойдутся, — зимним эхом отозвался Вольтури. — Вы отправитесь в небытие, в то время как мне оно не светит никогда, — сталь неожиданно блеснула в мертвенно-меловой худой руке, и смазанным серым пятном мелькнула в воздухе.

Острая боль вспыхнула где-то под сердцем, сжигая дотла великого инквизитора Рима. Он осел на пол, чувствуя как меж холодеющих пальцев, зажимающих рану, сочится горячая, темно-красная жидкость. Распятие со стуком упало на пол, совершенно бесполезное. Джулио Антонио Сантори вздрогнул, увидев гаснущим взором, как почернели рубины глаз адского создания, вспыхнувшие голодной, демонической алчностью.

***

Кай брезгливо пнул безжизненное тело, валяющееся на полу. Хмыкнув, он опрокинул свечу на бумаги, тотчас запылавшие, и покинул покои.

А впрочем, отчего же пытки не могут быть искусством? Ведь всё дело в том, в чьих руках инструмент.

Джулио Антонио Сантори, Sanctorius (1532-1602) — c 1582 года Великий инквизитор Рима, в 1592 году — неудачливый претендент на папский престол, в 1600 г. главный судья на процессе Дж. Бруно, отправил на костёр более 50 еретиков