Саммари: Белла только что покинула Вольтерру, но споры по поводу неё всё продолжаются.

Выражаю огромную благодарность Вилене за изумительную обложку!

* Амфориск — в Древней Греции небольшой сосуд для хранения ароматических масел

** Ахейцы — они же Микенцы или Ахеяне. Одно из основных древнегреческих племён.

*** Миртовый венок — в античности мирт был цветком богини любви и красоты, а миртовый венок — излюбленным свадебным украшением.

**** Меч на конском волосе — имеется в виду предание о Дамокловом мече. Сиракузский тиран Дионисий посадил на трон своего фаворита Дамокла, считавшего правителя счастливейшим из смертных, и приказал подвесить над ним меч на конском волосе. Таким образом он хотел показать, что его благополучие и счастье — только видимость.
_________________________

В тот день в замке Вольтури до заката солнца билось ещё одно человеческое сердце. Кровь стучала звучно, как огромный медный язык о гулкие стенки колокола, заглушая океан людских голосов на улицах сурового древнего города. Колокол этот звонил по несчастной бессмертной любви. Он отдалился, а затем и вовсе смолк лишь тогда, когда сумрак лёгким бархатом укрыл разомлевшую Тоскану.

Маркус, которому предназначался этот заупокойный звон, неподвижно сидел в своём кабинете в полной темноте. Давным-давно потух последний огарок среди потускневших хрустальных нитей люстры. Одиночество вампира было бы безбрежным, но в коридоре сухо застучали каблуки, зашуршала по паркету тяжёлая мантия, и старейшина сей же час почувствовал горько-сладкий, смолянистый аромат. Такой же тяжелый, как взгляд его обладателя. Так пахнут застарелые остатки масел на дне амфорисков* или курительные смеси, к которым добавляется привкус ядовитых соцветий. Конечно же, он вошёл без всякого стука и приглашений. Ахеец**. Только уже не юный, как сам Маркус. Возраст его обращения трудно было определить. Волос и брови, некогда насыщенно-каштановые, теперь блистали серебром. Время, как вода, точащая камень, стирало носогубные складки и сеточку морщин у его глаз, делая его всё более совершенным.

— Вижу, ты опять так занят, что просто неловко тебя тревожить, — ухмыльнулся пришедший, оглядываясь вокруг и брезгливо морща белоснежный хищный нос.

Молча и безучастно Маркус проследил за тем, как мужчина с точностью и грациозностью канатоходца проследовал в кресло напротив, оставляя на пыльном полу ещё одну цепочку следов, и закинул ноги на стол.

— Итак, брат, я жду объяснений, — настойчиво потребовал Кайус. — Почему ты дал шанс этой смертной?

— С каких пор ты разговариваешь с предметами интерьера? — в ответ прозвучал будто не голос, а шорох листов ветхой книги, лишённый каких бы то ни было намёков на интонации.

Книги в кабинете старейшины были повсюду: на полу, на полках, на столе. Между некоторыми из них были густо и туго натянуты лучи паутины.

— Если бы я не знал тебя, я бы подумал, что ты обижен. — Стылое лицо Кайуса согрелось едва различимой улыбкой. — Я был тогда не в духе — это вырвалось случайно.

Маркус не ответил, он смотрел куда-то дальше, чем глаза собеседника. Его взгляд проходил сквозь него, будто сквозь бестелесного призрака. Однако, несмотря на язвительность и напускное высокомерие, старший брат был тем единственным вампиром, с которым Маркус мог хоть как-то поддерживать диалог; почти единственным вампиром, который относился к нему с искренней несвойственной ему теплотой. Даже с излишней теплотой. На что это было похоже? На ревность? Соперничество? Желание вырвать у Аро пальму первенства и доказать, что он к Маркусу ближе? С Аро было тяжело. Всё в нём напоминало об ушедшей возлюбленной настолько, что одинокому вампиру иногда хотелось уткнуться носом в шею Владыки и до умопомрачения рассудка тешить свои рецепторы нотками, созвучными с любимым потерянным запахом. Кроме того, из трещин равнодушного ко всему сердца иногда всё же могли сочится чувство вины и стыд за то, что он не оказался надёжным защитником для сестры соратника и не оправдал его доверия.

— Врятли мотивы моего сегодняшнего вердикта поймёт тот, кто продал родную кровь, — юноша взглянул из-под резко вычерченных чёрных бровей.

Кайус опять вытащил из ножен острую ухмылку. Последняя фраза Маркуса окунула его в смутный давнишний сон, который именовался человеческим существованием. Бесспорно, этот сон был непригляден и не менее жесток, чем теперешняя его жизнь. Да, он отдал своих дочерей за долги. Более того, он бы охотно оставил их на ступенях храма сразу после рождения, если бы не увещевания жены. Она тогда ещё имела право голоса, обладая довольно внушительным наследством. Кайусу же нужен был только преемник и никаких лишних ртов. Преемник, который перед битвами будет с таким же пылом и уверенностью всаживать клинки в туши жертвенных быков, а иногда и в шеи прекраснейших юнош, чтобы задобрить плотоядных богов.

— В своей жизни ты не меньше моего выслушал проклятий из уст возлюбленных, матерей, братьев... - заметил вампир, возвратившись из своих воспоминаний. — Неужели ты считаешь себя более сострадательным палачом? В последнее время мне кажется, что ты будто назло перечишь моим решениям!

— Вовсе нет, я всегда уважал твоё мнение, брат. Но нам нет надобности портить отношения с Карлайлом из-за какого-то недоразумения. Он умный вампир и не даст своему сыну наделать глупостей.

Скорбный лик будто был отлит посмертно и безвозвратно, только не из золота, как это было некогда принято в родной древности вампирских законодателей, а из какой-то горной полупрозрачной породы. С виду вампир казался всё таким же отчуждённым и оледенелым, но для того, кто провёл с ним больше трёх тысяч лет, разница была ощутимой. Из закромов души Маркуса выползла боль и зашевелилась в его глазах.

— Явиться сюда без рубахи посреди бела дня уже было достаточной глупостью, — сердито заключил седовласый правитель, присаживаясь на край стола рядом с братом. — И кроме того причинять тебе страдания... — Он коснулся длинными сучковатыми пальцами его лица и произнёс уже примирительно и мягко: — Тебе ведь больно смотреть на чужую любовь...

Ресницы юноши чуть заметно дрогнули, он пододвинулся к мужчине и прижался головой к его груди. Кайус приобнял его, и в душе деспотичного старейшины забрезжило странное чувство. Очень редкая залётная птица, которая была слишком избирательной и пугливой. Бутон, распускающийся под толстым слоем снега. Нечто похожее на жалость и нежность, соединённые со снисхождением, досадой и разочарованием. Кто же знал, что Маркус окажется таким слабым, что кому-то будет под силу его растоптать... Образ сложившего крылья и добровольно падавшего с небес лебедя совсем не вязался с образом воина, когда-то давно пришедшего на подмогу старшему брату и вместе с ним разорвавшего смертоносное окружение румынских «цепных псов»...

— Дело не в этом, Кайус. Каллен так дорожит своей любимой, — послышалось всё то же шелковое дуновение. — Он так стремился всеми силами, любой ценой защитить свою любовь. Это то, что не смог сделать я. Когда я надевал на голову Дидимы миртовый венок***, то клялся, что буду беречь её. Грош цена моим обещаниям. Такова причина, по которой я не хотел смерти для сегодняшней незваной гостьи.

— По этой же самой причине я бы спустился с трона и выжал бы из неё кровь до последней капли! Пускай и они узнают, что такое воля судьбы! То, что произошло тогда, много веков назад, — несчастный случай, который нельзя было предвидеть. Такая доля могла настигнуть любого из нас, пока мы вынашивали свои планы за спинами у Румынов. Над каждым из нас тогда висел меч на конском волосе.****

— Несчастным случаем, который нельзя было предвидеть, могут назвать Стефан и Владимир своё свержение, - твердил упрямец. - Мы же всегда всё просчитывали наперёд, наши победы и счастье давались нам нелегко, и мы всегда умели ценить то, что было в руках.

Кайус прекрасно знал, что не сможет разуверить его в его суждениях, и что дальнейшие доводы будут бесполезны. Он просто взял лицо младшего брата в свои ладони, кончиками пальцев касаясь впадинок за его ушами и шеи, потом убрал аспидно-чёрные пряди со лба, склонился и прижал губы к коже, такой же гладкой, как у него самого, но тут же выругался про себя: так сдержанно, трепетно и чинно, точно в серединку лба целуют усопших! Мёртвых! Но как иначе было назвать то существование, которое влачил один из величайших правителей? Волна гнева поднялась почти из ниоткуда. Рядом с Маркусом эмоции Кайуса сменялись с такой же быстротой, с какой менялись маски актёров некогда популярных трагедий.

— Единственное, в чём ты мог бы себя винить, так это в том, что вообще сблизился с Дидимой, — не сдержавшись, высказал старейшина то, что веками рвалось с его губ, и сам себе поразился: как он мог так долго молчать об этом. — Что бы ты ни говорил об уважении, но ты никогда не прислушивался к моим советам! Я предупреждал тебя, что это не доведёт до добра. Она подбивала тебя на безумие, на бродяжничество! Она могла помыкать тобой как хотела со своим даром...

— Не смей! — угрожающе прошептал поражённый Маркус, отстраняясь от своего неумелого утешителя.

— … с этой зависимостью, от которой ты никак не можешь оправиться! — пламенно закончил тот свою фразу.

Опечаленный и уязвлённый вампир теперь стоял у окна, глухо завешанного плотным сукном. Он отвернулся, не желая больше даже смотреть на брата.

— Перестань наконец тешить себя своей мнимой правотой. Наша связь была искренна и взаимна. Зависимость — это то, что ты испытываешь к Корин. А если ты и дальше намерен осыпать меня упрёками, то тебе лучше оставить меня!

Губы Кайуса сжались так, что будь в их капиллярах кровь, они непременно побелели бы. Хоть глаза застила ярость от горькой правоты брата по поводу зависимости от Корин, голос его звучал почти хладнокровно:

— Я лишь иногда пользуюсь трофеем, который был добыт для тебя. — Он поднялся, нервно оправляя мантию, и уже в дверях будто бы небрежно проронил: — Вот увидишь, брат, рано или поздно Каллен и его возлюбленная будут уничтожены. Такие выскочки ещё проявят себя во всей красе!

Маркус едва поборол в себе желание броситься вслед за ушедшим. Вернуть его. Говорить с ним. Говорить о своей жене, какие бы колкости тот ни бросал в ответ, лишь бы Дидима была жива хотя бы в разговорах и словах!

*

Языки свечей дрогнули и заколыхались, когда озлобленный властитель швырнул статуэтку в зеркало своего кабинета, и изображение его самого верного врага покрылось трещинами и чёрными дырами. Он упустил такой удобный случай, когда можно было прийти к Маркусу и быть к нему чуточку ближе, когда тот как никогда за многие века нуждался в поддержке. Но он по своему обыкновению всё испортил, и теперь брат долго не будет с ним разговаривать. Возможно, несколько месяцев. А возможно, несколько лет...

Всю ночь Кайус задумчиво барабанил пальцами по столешнице и покусывал губы. Он рассеянно обмакнул перо в чернила и почти машинально начертал на листе несколько замысловатых иероглифов на родном языке. Эти крючки, чёрточки и петли происходили из тех стародавних времён, когда некоторые идеи и мысли ещё можно было выразить лишь парой символов. Вампир долго взирал на них, а потом вверил их прожорливому огоньку свечи. Как прекрасно бы было вот так же выжечь свою привязанность к брату!..

...Седой пепел переживаний уже полностью рассыпался, когда Кайус заслышал, как на другом конце коридора сухо застучали каблуки, зашуршала по паркету тяжёлая мантия, и в воздухе сей же час взвился горько-сладкий аромат...